Ольга Трифонова - Запятнанная биография (сборник)
— Первокурсник, может быть, и знает, — Альбина, опередив его, подняла опрокинутую табуретку, — а вот аспиранты знают, что открыли вы.
Ласково отстранив Якова, она подошла к плите, вынула из духовки сковородку и по-хозяйски ловко принялась нарезать жирные колбаски, разбивать яйца.
— Омлет или яичница? — спросила, не оборачиваясь.
— Омлет, — торопливо откликнулся Яков и, многозначительно кивнув в ее сторону головой, поднял большой палец.
— Почему по ложному? — спросил Агафонов. — Мы… ты шел по правильному пути. Просто слишком поздно догадался насчет кетоформы гуанина. Но это уж, как говорится, в силу не зависящих от нас обстоятельств.
— Ты помнишь! — радостно встрепенулся Яков. — Ах! Это ведь целая история, очень забавная и очень романтичная, — покосился на Альбину. — Это ведь не я догадался, это был подарок. Прощальный, любовный подарок. — Снова, как в тамбурин, ударил в ладоши.
Альбина, улыбаясь, обернулась.
— Ради Бога, не рассказывайте. Сейчас сядем, и все по порядку.
— А что «по порядку»? — грубым голосом спросил Агафонов.
Он видел необычное возбуждение Якова присутствием Альбины и ее торжество. Особенно раздражал Яков: вот уж действительно провинциал, не видел выпуклых ягодиц, обтянутых джинсами так, что треугольник трусиков проступает. Яков все подмигивал, дергал шеей, поглядывал как-то воровато.
— А тебе когда к начальству?
— Неважно! Когда приду, тогда и примет. — Быстрый глаз на Альбину, видала, мол, лихость мою.
Странный получился завтрак. Альбина и Трояновский просто слились в экстазе интереса друг к другу и любви к биологии. Агафонов посторонним сидел, привалившись спиной к стене, и слушал их нескончаемую болтовню. Бедняга Трояновский даже забыл про вставную челюсть, впился в толстый кусок сала, челюсть завязла, пришлось уйти в ванную, там отдирать.
Агафонов спросил:
— Точишь коготки или надеешься выудить что-нибудь полезное для диссертации?
В ответ неслыханная дерзость:
— Не нервничай, в прошлом твоем копаться не собираюсь.
— Вообще-то, — медленно сказал Агафонов, — после этого заявления я должен тебя выгнать.
— Не волнуйся, уйду сама. И теперь уж навсегда. Ты думаешь, не вижу, что с тобой происходит? Мне вся эта наша история обрыдла не меньше, чем тебе.
Яков топтался в коридоре, он слышал все, и теперь войти было невозможно, да и с челюстью вышло неловко.
— Витя, — позвал тихо и жалобно, — мне действительно пора.
Альбина поднялась раньше Агафонова, и он с трезвым прощальным вниманием оглядел ее: конечно, потеря будет ощутимой, привык, и стати хороши, и поговорить о деле можно, и даже — немаловажное обстоятельство — сама за рулем. Отвозить-привозить не надо. Но зарвалась, намеки какие-то поганые, забыла, кто ей сделал диссертацию.
Встал, обнял за плечи, повел к двери, сказал ласково:
— Формальности твоего перехода к другому руководителю мы обсудим в пятницу.
Этого она не ожидала, и Яков смотрел с отчаянием, мольбой.
— Слушайте, дети, не ссорьтесь, — попытался пошутить.
— Мы не ссоримся, — Агафонов нежно привлек к себе Альбину, — правда, золотце? Мы ведь не ссоримся?
Какое прекрасное, сладостное чувство испытывал он сейчас, глядя в ее потрясенные глаза. Не знала, не ожидала, что так круто возьмет. А он давно мечтал об этом: наука стонет от непристроенных и хорошеньких женщин. Сколько их, липовых кандидатов, собирательниц объедков, брошенных талантливыми людьми в мусорную корзину под столом, помоечниц жалких!
Альбина смотрела не отрываясь кошачьими серыми глазами, и родинка над верхней губой стала вдруг совсем черной.
Яков лепетал бессмысленное:
— Я уйду, и вы помиритесь, я только… документы нужные, — держал на весу портфель, шелестел бумажками.
Альбина смотрела. Она чувствовала, чуяла еще что-то.
«Но что? что? что?» — спрашивали, пытаясь угадать, гипнотизировали ее глаза.
Правильно чуяла. Давно уже чуяла, оттого и сорвалась.
Не простил ей «бега на короткую дистанцию». Не из-за себя: ему наплевать. Откуда ей знать, на какие дистанции он бегал с другими. Из-за Аньки несчастной. Как рыдала она по-детски, разводя кулаками слезы. Может, только в тот вечер и любил ее по-настоящему, потому что из-за него рыдала, глупая. И вот это: что не ревность, не крушение глупых иллюзий, не обиду бабскую оплакивала, а его публичное осмеяние — это сжимало сердце жалостью, благодарностью.
Носил на руках по комнате, как любила, чтоб непонятно было, пока не откроет глаза, в каком углу стоят, утешал весело:
— Но ты ведь так не думаешь? Не думаешь? Или тоже считаешь, что путаю любовь с бегом на короткую дистанцию?
Анька снова начинала всхлипывать:
— За что они тебя так ненавидят? Что ты им сделал?
— Она просто вычитала эту фразу в заграничной книжке и выпила, и ей хотелось красного словца, она не хотела никого обидеть, ни меня, ни тебя. Она ведь не знает, что ты моя любимая девочка…
— О Господи! — Бумаги Якова рассыпались по полу, упал портфель. — Это неудача! — бормотал Яков, собирая листы. — Это огромная неудача. Плохая примета. Я ничего не смогу сделать для Галки.
— Перестань. — Агафонов, отстранив гипнотизирующий взгляд Альбины, присел и стал помогать ему. — Перестань, пожалуйста, причитать. В конце концов, свет не сошелся клином на Купченке. Я тоже кое-что значу.
— Купченко влюблен в меня, — сказала сверху Альбина, — честное слово, не просто клеится, а влюблен.
— Вот и прекрасно! — Агафонов поднял набрякшее, красное лицо. — Сделай доброе дело, пойди с ним на прием к поклоннику.
Складывая в стопку листы, исписанные аккуратным, с непривычным наклоном влево почерком, прочел название главы: «Этика в науке» — и первую короткую фразу: «Этики в науке нет».
— Это мои мемуары, — сказал, прижимая стопку, Яков, — я хотел почитать тебе кое-какие куски.
Потом он попросил скрепки, потому что смышленая Альбина сказала, что документы в таком состоянии вызовут раздражение даже у старого друга. Ушли в комнату и там тихо шушукались, сортируя потрепанные справки, боялись мешать Агафонову, который сидел за тонкой стеной и изображал работу. Они почему-то вдруг начали страшно бояться его. Слышал, как Альбина предложила:
— Может, спросить Виктора Юрьевича?
— Не надо, — прошелестел Яков, и дальше что-то совсем неразборчивое. — Мы уходим, — крикнул из коридора Яков.
Это «мы» рассмешило ужасно, представил эту парочку в кабинете Купченко.
— Купи хлеба и масла, — отозвался весело.
Неопределенность обращения и веселый тон привели их в замешательство.
Но смышленая Альбина нашлась, как проверить, уточнить:
— Я могу спуститься в «Комсомолец» и принести. Это мигом.
— Яков принесет. И кофе не забудь, ты ведь любишь по вечерам кофе, а у меня кончился.
Четкая Альбина решила до конца — открыла дверь кабинета, заглянула:
— Я позвоню?
— Позвони, — и после паузы в улыбающееся лицо: — Петровскому. Скажи, что я не возражаю против твоего перехода. Очень огорчен, но препятствовать не считаю себя вправе.
Когда оказался один, пожалел вдруг, что не добавил:
— У него впереди длинная дистанция, а я, как тебе известно, бегаю на короткие.
Повторил вслух, звучало неплохо, но что-то исчезло. А исчезло главное: сладость тайны мести.
Значит, дело не в Аньке, вернее, не только в Аньке, задела фразочка, сильно задела.
Напевал на разные лады и слонялся по кабинету.
«Задела за дело. Задело за тело. Но плевое дело, красивое тело. А главное — дело. Займись-ка наделом! За этим пределом утешишься делом. За этим пределом смиришься с уделом. С уделом, с наделом, с пределом, с отделом… Виз и разрешений…»
Агафонов вспомнил, что нужно позвонить в ОВИР, узнать, пришли ли бумаги. Имелось приглашение в Штаты от старого друга, друга-соперника. Одновременно, двадцать лет назад, занимались проблемами надежности мозга. Опередил друг чуть-чуть, на полкруга, но это чуть-чуть… Оно преследовало всю жизнь.
Как зовут ту, что вынимает, не глядя, жребий?
Агафонов подошел к полке — железное правило, привитое когда-то отцом: забыл, не знаешь — найди в книге.
Ее звали Лахесис, другую — Клото, третью — Атропос.
Прочитал раздел до конца и, как всегда, удивился: до чего же здорово все это было придумано. Кто-то прядет нить твоей жизни, кто-то вытягивает жребий, а кто-то записывает судьбу в свиток, и ничего изменить нельзя. А может, действительно всем повелевает рок, некто, обладающий злой иронией. Иначе отчего всю жизнь меня опережали? Иногда натыкались случайно на то, к чему я планомерно приближался годами. Или история со стариком Ратгаузом. Как он смеялся над фразой: «Мы не позволим бить природу палкой по голове. А ваши мутанты, ваши дрозофилы — это палкой по голове». Его убил, ударив поленом, пьяный работяга, забредший в Пасхальное воскресенье на участок академика. А сегодняшний гость? Разве судьба не посмеялась над ним, забросив в глухомань, подразнив миражом нобелевских почестей, старинных сводов Европы, мантий, подшитых горностаем, каналов Кембриджа и самого красивого в мире здания Тринити-колледжа? А теперь прислала его ко мне, и именно тогда, когда он и его дневники понадобились позарез.
