Энтони Дорр - Стена памяти (сборник)

– Мне надо отсюда выйти, – говорит она.

Роберт проводит ладонями по волосам. Его глаза наполняются влагой.

– Врач говорит, тебе лучше пока побыть здесь, бабушка. Папа с мамой будут дома через неделю. Максимум через две.

Эстер заставляет себя открывать и закрывать рот. Говорить ей становится все труднее. Цокая каблучками, мимо проскакивают медсестры. Где-то спускают воду в туалете. Сколько еще ее могут тут продержать? Долго ли ей слушать этот чудовищный механический стук и гул?

Она внимательно смотрит на внука, ее милого кучерявого Роберта в футболке на этот раз цветов команды «Кливленд Браунз».{122}

– Мне надо на свободу, – говорит она. – Мне надо видеть небо.

К восьмому дню пребывания в клинике она уже доводит Роберта чуть не до слез. В самые неожиданные моменты на Эстер вдруг накатывает ощущение настоятельной необходимости выйти: ей кажется, что она оставила на плите горящую конфорку… или нет: забыла ребенка в запертой машине! Ужас, ужас, надо срочно что-то делать, чтобы избежать катастрофы. Дважды ее ловят медсестры, когда она среди ночи тащится мимо их поста в халате и босиком, с волочащейся сзади по полу трубкой от капельницы. При этом о пребывании в больнице она ничего не помнит и не может сказать ни надолго ли ей нужно выйти, ни куда, собственно, она направляется.

Роберт пытается говорить с ней о рыжем неврологе – что он, мол, производит впечатление хорошего врача. А родители, говорит, там, в Китае, все преодолели и планируют вернуться домой с двойняшками через пятнадцать дней. Придется тебе подождать, и они освободят тебя сами.

Эстер пытается расшевелить себя, пробудить, привести в сознание.

– От этих лекарств я как мертвая. Ты не мог бы отворить окно?

– Окна тут не открываются, бабушка. Ты забыла?

– Они не растут, – бормочет Эстер. – Малышки остаются малышками. А подростки подростками.

– Какие малышки?

– Те девочки.

Роберт прохаживается взад-вперед у ее кровати. Его теннисные туфли пахнут свежескошенной травой и бензином: два дня в неделю он работает у ландшафтного дизайнера. Из окна льется свет, но почему-то темно-зеленый. Вдали, за парковочной площадкой, по скоростному шоссе проплывают габаритные огни.

– А, ты о том, что у тебя в голове, – говорит Роберт, крутя на указательном пальце ключи от отцовской машины. – Врач говорит, то, что ты видишь, реально только в твоей голове.

– Реально только в моей голове? – шепчет Эстер. – А разве не все на свете реально только в наших головах?

– Он говорит, без лекарств твои припадки будут чаще. Ты можешь от них умереть.

Эстер пытается сесть прямее.

– Роберт, – говорит она. (Тем временем облака за окном становятся все темнее.) – Бобби. Посмотри на меня. – (Внук поворачивается к ней.) – Я похожа на человека, у которого есть еще куча времени?

Роберт закусывает нижнюю губу.

– Мне нужно попасть домой.

– Бабушка, ты это уже говорила.

– Что, если я их не выдумала? Вдруг они реальны? И ждут!

– Ждут, чтобы ты сделала что?

Эстер не отвечает.

– Ты… ты просишь меня… – говорит Роберт срывающимся голосом, – просишь меня, чтобы я помог тебе умереть!

– Я прошу тебя помочь мне выжить.

В четырех кварталах от приюта полиция закрывает еврейскую богадельню. Фрау Коэн принимает в дом Хиршфельда двадцать стариков и старух. Старики толпятся в фойе. Старухи расползаются по комнате для шитья и дортуарам.

Через две недели у дверей дома появляется еще с десяток старцев. К середине января дом 30 по Папендаммштрассе полон народа, тревоги и вшей. Каждую среду фрау Коэн моет полы дезинфектантом и кипятит в котлах простыни. Люди, которым некуда деться, располагаются в подвале, в дворницкой, в классах, им стелют на полу обеденной залы – здесь обустраиваются бывшая машинистка, библиотекарша, профессор на пенсии; остальные новые постояльцы все бывшие торговцы и ювелиры. Во всех помещениях вдоль стен громоздятся чемоданы; свободными от них в каждом остается лишь несколько квадратных метров пола – этакий ломаный многоугольник пространства, где можно разложить одежду, поиграть в карты или помечтать.

Ночью Эстер просыпается от ощущения, что ее запястье под самодельными лубками болит и пульсирует. Повсюду слышится кашель, отдается от стен, проникает из соседних комнат; девочки во сне чешутся. Идет неделя за неделей, припадков нет, потом три или четыре кряду – изнурительные, они происходят после минуты или двух какого-то подвешенного состояния, когда к ней несется грохочущий поезд и все словно убыстряется, становясь таким ярким, будто стены дома Хиршфельда раскалены добела.

Очнувшись, Эстер видит незнакомые старческие лица; на нее смотрят со смесью жалости и отвращения. Словно разглядывают существо, залетевшее сюда с другой планеты. Ее почерк становится неразборчивым. Поднимаясь по лестнице, она вынуждена прибегать к помощи Мириам.

– Старайся идти прямо, Эстер, – говорит ей подруга, поддерживая ее под локоть. – А то тебя все время заносит куда-то влево.

В зеркале вместо себя она видит болезненно хрупкое создание с непомерно огромными глазами.

Во время раздачи пищи все смотрят за фрау Коэн: сколько и кому она кладет в тарелку. Эстер ест, чувствуя на себе взгляды стариков. При этом в ушах стоит голос Регины: Эпилептиков тоже.

Каждую ночь Эстер и Мириам спят, держась за руки. Этажом ниже какой-то старик читает вслух на иврите что-то про детей израилевых. Его голос разносится по всему высокому зданию. Ибо Господь, Бог твой, благословил тебя во всяком деле рук твоих, покровительствовал тебе во время путешествия твоего по великой пустыне сей; вот, сорок лет Господь, Бог твой, с тобою; ты ни в чем не терпел недостатка…{123}

Окна зашторены, в стекла стучит снежная крупа. Над голыми деревьями летают вороны. По окрестным улицам, загребая лопастями, ползут последние несколько снегоуборочных машин с дровяными газогенераторными установками, под мостами каналы все так же несут свои мутные воды, а с вокзала Гауптбанхоф еще один поезд, набирая скорость, двинулся на восток, мелькая сквозь круговерть снегопада своими тускло освещенными окошками.

Бабушку Роберт выводит из клиники тайком в разгар грозы. Едва медсестры собираются у окна посмотреть на молнии, как Роберт с Эстер тут же устремляются к лифту. Опускаются на шесть этажей вниз и выходят наружу – парадные двери послушно разъезжаются в стороны. Дождь хлещет по парковочной площадке. Они садятся в «ниссан» и включают печку; дворники мечутся по стеклу то туда, то сюда.

– Разве нам не следовало сначала заполнить бумаги или что там у них положено? – говорит Роберт.

– Это же не тюрьма, – усмехается Эстер.

Ведя машину, Роберт что-то шепчет себе под нос. Эстер едет, откинувшись на подголовник. Весь ее левый бок как-то странно немеет и словно жужжит; в груди еще не улегся восторг побега. Противоположная обочина шоссе будто светится, габаритные огоньки впереди идущих машин струятся. Их маленький автомобильчик летит на восток. Эстер закрывает глаза, видит румянец на щеках Белы Кон, только что вышедшей из ванны: у девочки кровь по капиллярам прилила к коже. Видит овальное лицо повернувшейся к ней двухлетней Аниты Вайсс, ее глаза сияют. Видит, как хмурит лоб Регина Гольдшмидт, угрожая рассказать фрау Коэн о чьем-то очередном нарушении дисциплины. Видит быстрые, ловкие руки ее сестры Анелоры и смуглую, первозданную красоту Мириам Ингрид Берген. Она видит Гамбург, каким он был за несколько месяцев до того, как они его покинули: в окнах ни огонька (затемнение), улицы Лауфграбен и Бенекештрассе тонут во мраке, и такое чувство, будто город превратился в сумеречный лабиринт, где тройственность ее существования, разделенного на реальность, рисование и припадки, сплавлена воедино.

Дождь молотит в лобовое стекло. В воздухе пахнет железом.

– Спасибо, – шепчет Эстер. – Спасибо тебе, Роберт.

Недоедание. Заточение. Вечера Мириам и Эстер проводят теперь на чердаке дома Хиршфельда, в этом их тайном прибежище, где повсюду паутина и старые вещи. Из сдвоенных шестиугольных окошек открывается вид на соседние крыши. Отворив окошко, можно слушать сопение людей, проживающих во всех домах по соседству, различая в нем их молитвы, возносимые сквозь потолки, сплетни, расползающиеся по коридорам, и последние надежды, оседающие на стенах.

В самом дальнем углу чердака в полумраке маячит кедровый платяной шкаф – толстостенный, крашенный белым. На его нижней полке Эстер может стоять, не доставая до верха головой. Все чаще она проводит в нем целые дни – перелезает через старые столы и торшеры, на коленках заползает в огромный шкаф и огрызком последнего карандаша рисует на его гладких белых внутренних плоскостях лабиринты. Рисует мосты, переплетающиеся с другими мостами, устремленные вверх фасады храмов, деревья, растущие вверх ногами в пещерах. Она как будто изобретает гавань, в которой они с Мириам могли бы укрыться.