Энтони Дорр - Стена памяти (сборник)

– Говорят, это город-курорт с минеральными водами, – бормочет себе под нос Матильда.

На последнем свободном листке бумаги Эстер рисует улицы, вдоль которых расположены курящиеся паром открытые бассейны и мраморные здания купален, между которыми высокие медные столбы со светящимися хрустальными шарами на верхушках. Рисунок она подписывает: «Матильде на память» – и всовывает ей в чемодан.

В ночных кошмарах Эстер горит: видит, как пламя расползается по шторам дортуаров; слышит хлюпающий звук, с которым тучный кондитер роняет голову на прилавок своего дерматинового заведения. Ни от Эллы, ни от Матильды никаких писем так и не приходит. Вскоре на место депортированных девочек в дом 30 на Папендаммштрассе прибывают три новые сиротки более младшего возраста; из них две совсем крохи. Все говорят приглушенными голосами; проходя по Папендаммштрассе, прохожие то и дело бросают взгляды вверх, будто опасаются нападения с неба.

Германия бомбит Лондон; Эстер исполняется тринадцать. Она аккуратно глотает предписанные дозы антиконвульсанта; снимает с натянутых во дворе веревок высохшее белье, носит в дом. Слушает отдаленные гудки пароходов и звонки портовых кранов. Рассказывает Мириам о краях чужедальних: Катманду, Бомбее, Шанхае. Отвечает Мириам редко.

В сентябре через газеты объявляют, что все радиоприемники, находящиеся в пользовании у евреев, к двадцать третьему числу приказано сдать. Через два дня вечером все двенадцать питомиц дома Хиршфельда рассаживаются в фойе; с ними фрау Коэн, доктор и фрау Розенбаум и старик Юлиус – сторож и работник на подхвате: собравшись вместе вокруг «Радиолы-5», они в последний раз слушают радио. Государственная вещательная корпорация передает из Берлина оперу. Девочки сидят кто на диванах, кто рядом с ними на полу, скрестив ноги по-турецки. Дом наполняется звуками мощного голоса, иногда прерываемого треском помех.

Фрау Коэн штопает чулки. Доктор Розенбаум ходит из угла в угол. В течение всей передачи фрау Розенбаум сидит очень прямо и закрыв глаза. То и дело она глубоко втягивает носом воздух, словно динамик радиоприемника издает какой-то чудный аромат.

По окончании передачи девочки остаются сидеть, а Юлиус вытаскивает шнур «Радиолы» из розетки, грузит приемник на тележку и спускает со ступенек крыльца. На том участке пола, где стоял приемник, остается прямоугольник, менее выцветший, чем соседние доски.

В кливлендской клинике Эстер плывет сквозь многочасовой медикаментозный дурман. Стероиды, согласно обещаниям невролога, предотвратят отеки, а антиконвульсанты не дадут повториться приступам.

В разгар третьего дня – да ну, неужто третий день уже она в больнице? – она вдруг видит стоящего над ней Роберта с листом бумаги для акварелей и пучком карандашей, зажатым в кулаке. Всю его жизнь они рисовали вместе; маленьким мальчиком он сиживал у нее на коленях, и они рисовали супергероев, космические корабли, пиратские галеоны…

Бывало, он часами разглядывал рисунки, которые висят у Эстер в рамках по всему дому. Он, можно сказать, вырос у нее на коленях, читая детские книжки, которые она иллюстрировала. Вот мышь идет на задних лапах по туннелю, освещенному факелами. Вот принцесса в карете с фонарями едет через лес. Теперь же Роберт ставит поднос с едой бабушке на живот, помогает ей приподняться, подсовывает подушку ей под спину и надевает на нее очки, заправив дужки за уши.

Секунд десять уходит у Эстер на то, чтобы заставить пальцы взять карандаш. Роберт, склонив голову набок, терпеливо ждет, стоя у кровати.

С величайшим трудом она подносит карандаш к бумаге. В своем воображении она уже рисует белое здание и одиннадцать девочек в одиннадцати окнах. Для начала она проводит по бумаге одну-единственную линию. Время идет. Вскоре она справляется с еще одной, потом с еще двумя: вышел несколько перекошенный прямоугольник.

Когда она подносит лист бумаги к стеклам очков, на нем лишь путаница еле различимых крестиков. Смысл которых совершенно неясен.

– Что это, бабушка? – спрашивает Роберт.

Эстер глядит на него сквозь слезы.

Кухарка исчезает. Потом в трудовой лагерь отправляют сторожа Юлиуса. Ни от той, ни от другого писем не приходит. К этому времени вводят карточки на продукты, и фрау Коэн каждый день часами стоит в очередях, чтобы их отоварить, еще она стоит в очередях на оформление добровольной депортации и еще во множестве очередей во всякие канцелярии. Еду теперь готовят старшие девочки; младшие моют посуду. На полях старых газет Эстер рисует пароходы: четыре толстые трубы, на палубе у поручней толпы народа, на сходнях носильщики. В любой момент может прийти вызов; в любой момент надо быть готовой к тому, что тебя вышлют, проревет прощальный гудок и начнется эта самая миграция.

Осенью 1941 года, когда Эстер исполняется четырнадцать, доктор Розенбаум впервые не приходит в назначенное время ее осматривать. Фрау Коэн посылает Эстер и Мириам к нему в клинику. Девочки идут быстро, держась за руки и крепко сплетя пальцы; каждые несколько кварталов Эстер сглатывает, подавляя панический страх.

Клиника маленькая, занимает один первый этаж жилого дома; бронзовая табличка с фамилией доктора со стены сорвана. Встав около прорехи в живой изгороди и заглянув в распахнутое боковое окно, девочки видят фумигатор, окуривающий помещение бывшего смотрового кабинета дезинфектантом. Ковры скатаны, со шкафчиков сорваны дверцы.

– Они эмигрировали, – решает фрау Коэн. – Они люди со связями, им это было, наверное, не так уж трудно. Пока было можно, ждали, ждали, а потом пустились в бега. – Она заглядывает Эстер прямо в глаза. – Продолжай работать, – говорит она. – Будешь с нами.

Эстер думает: он бы сказал мне. Он бы не уехал, ничего мне не сказав. Она заглядывает в склянку с люминалом. Жидкости там недели на две. А может, думает она, это лекарство – всего лишь выдумка? Может, доктор Розенбаум все это придумал, только чтобы фрау Коэн не отправила ее в сумасшедший дом? Может быть, это просто подслащенная вода.

Эстер пытает счастья в трех разных аптеках. В две ее вообще не впускают. В последней спрашивают фамилию, адрес и удостоверение личности. Эстер поспешно ретируется. Сокращает себе дозу до трех капель в день. Потом до двух. Потом до одной.

Неожиданно у нее появляется ощущение, что голова стала работать быстрее, мозги сделались как наэлектризованные; целую ночь она не покладая рук рисует при свечах: двадцать тысяч штрихов карандашом – темный город под проливным дождем, бледные фигуры, бредущие по заснеженным улицам, – и лишь несколько белых кругов, изображающих уличные фонари. Когда рисуешь темноту, думает Эстер, она сама выделит свет, который присутствовал на бумаге, пока она была белой. Внутрь одного мира вложен другой.

Час за часом, день за днем ее чувства обостряются, тогда как настроение делается все более неустойчивым. Она то дурачится, то впадает в беспокойство; кричит на Эльзу Дессау за то, что та слишком долго сидит в уборной; кричит на Мириам, а за что, и сама не знает. Временами ей кажется, что стены дортуара истончаются: лежит в своей койке и посреди ночи вдруг проникается чувством, будто сквозь все этажи над собой может видеть ночное небо.

Однажды зимним днем, в то время, когда в доме воцаряется особенная тишина (у самых маленьких тихий час, а девочки постарше развешивают во дворе постирушку), спустя девять с лишним лет после своего первого генерализованного припадка Эстер опять слышит, как неподалеку приходит в движение паровая машина. Остановившись на верхней лестничной площадке, она зажимает ладонями глаза.

– Нет! – шепчет она.

Поезд с громом несется к ней. Дом Хиршфельда исчезает; Эстер в сумерках бредет по темным улицам. Между зданиями узкие проходы, похожие на щели; повсюду груды камней. С неба дождем падает сажа. В каждом дверном проеме, мимо которого она проходит, молча теснятся грязные люди. Люди хлебают серую баланду или сидят на корточках, изучая линии на ладонях. Из сточных канав взлетают вороны. Ветер несет по улицам листья, которые умирают, падают и вновь вздымаются в воздух.

Эстер приходит в себя на лестнице площадкой ниже с торчащей около лучезапястного сустава костью.

Проведя в клинике шесть дней, Эстер просит Роберта забрать ее домой. Сидя все в том же угловом кресле, он вздрагивает и низко перегибается в поясе, чуть не ложась на колени грудью. А какие у него туфли-то огромные! Ей кажется, что его ноги за прошедшую неделю выросли на два, а то и на три размера. А больничная машинерия в толще стен продолжает гудеть и содрогаться.

– Мне надо отсюда выйти, – говорит она.

Роберт проводит ладонями по волосам. Его глаза наполняются влагой.