Свет в конце аллеи - Носик Борис Михайлович
— Матери отдадим, — словно отвечая на это движение, сказал Семен.
Эти пустые хлопоты. Эти горнолыжные цацки, бережно упакованные для старой матери, живущей в провинции.
— В карты играть не будем? — спросил Юрка.
Железняк протянул руку, чтобы дернуть Юрку за штанину, но Семен опередил его. Вскинул голову, сверкнув очками, сказал:
— Конечно, Юра. Вот упакую вещички и сразимся.
Железняк подумал, что даже как приходящий отец он слабоват: Семен лучше выполнил бы эту роль. Впрочем, таких, как Семен, вероятно, и не выгоняют из дому.
Весь вечер Железняк ощущал смутную тревогу. Американский роман давно опостылел, даже новая любовница разведенного героя не прибавила ему энтузиазма. От прежней жены героя она отличалась лишь тем, что ее паскудство еще не лезло наружу. Ни герой, ни автор не желали пока признавать этого. Железняк усмехнулся. Он вел себя, как чиновник из худсовета, принимающего фильм.
Когда героиня не вызывает у него эротических импульсов, он говорит о художественной неубедительности…
Юрка с увлечением читал на своей койке мемуары маршала Жукова. «Орел и Белгород», — пробормотал он вдруг. Железняк ждал. Сейчас Юрка поднимет голову и заговорит о взятии Орла и Белгорода… Когда ж это было? Ну да, в Москве тогда был первый салют. Стреляли, кажется, трассирующими пулями, исчертившими все небо. Это было летом. Все проснулись тогда и вышли во двор — думали, опять тревога. Соседи повторяли новое слово: «Салют». Сладкое слово — недаром оно перекочевало в названия конфет, кондитерских фабрик и кинотеатров.
Юрка поднял голову, с вызовом посмотрел на Железняка и снова уткнулся в Жукова. Вероятно, хотел подкрепить свою позицию новыми аргументами. И Железняк воспользовался Юркиной медлительностью. Он шмыгнул к двери и сказал, уже стоя на пороге:
— Пойду погляжу, что и как.
Через мгновение Железняк уже был в коридоре. «Умница, — похвалил он себя. — Одним скандалом меньше».
Оставалось придумать, куда себя деть. Он прошелся по коридору. За всеми дверьми звенели стаканы, хрюкала ферромагнитная пленка. Отель был погружен в свои обычные игры. Ничего не изменилось в мире. Ничего не случилось. Смерть явилась сегодня днем на Горе. Взмах ее косы снес одну голову. Принцип выбора был никому не ясен, потому можно было спокойно ждать снова. Можно было веселиться, ни о чем не думая. Думай не думай…
В каменном холле было темно и пустынно. Железняк спустился в подвал. Грянула остервенелая музыка. Потянуло мочой.
В баре было много народу. Пожалуй, даже больше, чем всегда. Может, это и было как-то связано с дневным происшествием.
Со стаканом сухого вина Железняк встал к стене рядом со стойкой. Ахат не взял с него денег. Махнул рукой, даже хотел обидеться. Дал понять, что для него это вообще не деньги. Все эти мелочные счеты оставьте до Москвы. Канатчик Джамал крикнул со своего стола:
— Иди к нам, выпей с нами стакан!
Железняк больше не был чужак и москвич: он уже попал в систему дружеских связей. Они были поверхностны, недолговечны, но все же от них становилось теплей. «Нельзя, однако, быть слишком теплолюбивым», — думал Железняк.
Иногда над головами и между спинами на фоне стены ему видны были знакомые лица. Железняк увидел Наташу, ее изящную головку. Волосы растрепались, прядка моталась на щеке. «Вот все и устроилось, — подумал Железняк без горечи. — Она никуда не уехала. Она уже танцует. Интересно с кем?»
У стойки сидели Омарчик и его друзья. Все они были изрядно пьяны, шутили громко, с ВЫЗОВОМ.
— Я ей говорю: «Пойдешь? Нет? А пить, говорю, будешь? Ах, будешь?» Я ей — раз! Чтоб знала…
— Правильно! Видел мою беленькую? Она идет с литовцем по коридору — я его отзываю и говорю: «Это видел?» Он увидел нож и сразу. «А что? А что?» А она со мной поехала в ресторан… Ахат! Еще бутылку!
Железняк поглядывал на мальчишек с тревогой Они были далеко от селения, в чужом и рискованном мире, где все запретное так близко и так доступно и не насыщает…
Он поймал себя на глупой милицейской мысли: «Не давать бы им больше пить… Не пускать бы их, что ли, сюда»
Танец кончился. Наташа села за столик невдалеке от Железняка, и он смог рассмотреть ее партнера. Это был мальчик-сантехник в сапогах-«лунниках». Тот самый, который представлялся как абитуриент.
— А вот я одно кино видел, — сказал мальчик-сантехник. — Название уже не помню. Там один наш сержант — бах-бах из ракетницы. И убил шесть немцев. Хорошее кино, я в город поехал, хотел еще раз посмотреть. Сейчас не помню названия, я у брата спрошу и тебе скажу, он все названия помнит, у него голова, как сельсовет.
Наташа томно кивала, сжимала в тонких пальцах сигарету «Мальборо» кишиневского производства.
В полутьме бара мальчик не выглядел совсем уж немытым, а туалетный запах бара перебивал все индивидуальные запахи… Железняк поймал себя на том, что он несправедлив к мальчику и несправедлив к Наташе. Боже, откуда у нас, потомственных плебеев, столько снобизма? Мальчик как мальчик. Глуп, конечно, но она ведь и не ведет с ним никаких ученых дискуссий. Пожалуй, и не смогла бы вести, даже в том виде, в каком измыслил ее Железняк…
Они просто танцуют, трутся друг о друга, им хорошо. Они просто пьют, им тепло. Он, пожалуй, даже симпатичный, этот мальчик. Экзотический мальчик с гор. Как же уехать отсюда, не испробовав горные лыжи, шашлык, лягур, местный мохер и местного горца? К тому же он всегда при деньгах (числится на трех должностях и еще перепродает что-то, да и дома, наверное, дают деньги). Конечно, его работа в отеле не самая увлекательная, но, надо отдать ему должное, он ведь и не выполняет эту свою работу: ни один сортир в отеле толком не работает, так что запах мочевины достигает самых укромных уголков кузницы здоровья. Наташа, впрочем, не знает, чем он занят. Она знает, что он абитуриент. А что такое абитуриент, он сам не знает. Оба они абитуриенты.
Ну а ты-то, в конце концов! Ты как жил! Ты что — устраивал тесты своим подружкам? Разве ты не соблазнялся без конца экзотикой, красотой, юностью? А как же та юная мальтийка на пароходе? Та полька из гданьского поезда, развязно повествовавшая о круизах на «Стефане Батории»? Железняк усмехнулся, вспомнив, как пришел потом в Гдыне по ее адресу и увидел бардачный разор, винные пятна на разобранной в полдень постели — типичный «квадрат», наподобие архангельского или феодосийского, куда, бывало, ходил с моряками…
Железняк поднял голову и вздрогнул. Ему показалось, что там, у стены, неистово пляшет Коля. Мечется его спина в джинсовой курточке. Мотаются его волосы… Танцоры поменялись местами. Это была другая голова. Другая спина. Тех уже нет… Были еще утром, но сейчас вечер…
Железняк встал. Надо посмотреть, что там делает Юрка.
Юрка что-то писал. Вид у него был усталый. Железняк помог ему раздеться. Это была их старая игра. Юрка играл Илью Ильича Обломова, а отец — Захара.
— Расскажи мне что-нибудь, — попросил Юрка.
Железняк стал рассказывать про Архангельск. Светлой ночью стучали под ногами деревянные тротуары. Как раз им выдали последнюю получку перед Арктикой, и моряки пили без просыпу две недели. Сбежав от этой вакханалии, Железняк бродил по Северной Двине — ночевал в Чухчерь-ме, в Холмогорах, в Курьей, в больших заброшенных деревянных избах, в крошечном староверском скиту. Когда он вернулся, пьянка была в полном разгаре. Она не прекращалась до самого отхода, вернее, и после отхода еще пили — на Чижовском пограничном рейде. Это из-за пьянки они попали тогда в переделку у Канина Носа — чуть не утонули, едва дотянули своим ходом до Колгуева…
— Как ты сказал про банку? — спросил Юрка сонным голосом.
— Врезать банку.
— А про дуба ты сказал?
— Дать дуба. Воткнуть дубаря.
— Как твой боцман?..
— Ну да, как мой боцман…
Боцман, который выпил спирт из гирокомпаса. Им тогда поставили новые гирокомпаса со спиртом, а ребята компаса разбирали и спирт выпили. На будущий год строители одумались, спирт какой-то налили в компаса ядовитый и череп нарисовали для острастки, но ребята не поверили — знаем, мол, ваши хитрости, — так что боцман первый и врезал банку. А потом, конечно, дал дуба… Жалко, хороший был мужик боцман.
