Свет в конце аллеи - Носик Борис Михайлович
Железняк оперся на бельевой ящик, положил под спину подушку и, глядя в белизну снегопада за черным окном, в конце концов задремал.
Утро было тоже необычное, приглушенно-тихое, словно ночью случилось что-то очень важное и торжественное, что не позволяло говорить о случившемся в полный голос, а только доверительно и интимно обмениваться подробностями этого события. Завтрак подошел к концу, надо было тащить Юрку на воздух. Добившись от него согласия прогуляться до близлежащего магазина, Железняк ждал Юрку внизу в вестибюле, утопая в кожаном кресле. Юрка что-то не шел. Вместо него вдруг появилась Наташа, бледненькая и не выспавшаяся (что, впрочем, не вредило ее своеобразной красоте). Она сказала Железняку, что должна сообщить ему нечто очень-очень важное. Железняк усадил ее в кресло, оперся о край стола и приготовился выслушать ее историю, дивясь, что же дало ему привилегию ее доверия — его возраст, их неосуществленная интимность или ложная репутация его профессии, вникающей якобы в чужие проблемы.
— Со мной случилось несчастье, — сказала Наташа. — Меня изнасиловали и лишили невинности.
— Кто? — спросил Железняк и подумал, что вопрос его достоин участкового милиционера.
— Это произошло вчера вечером, — сказала Наташа. — Мне бы никогда не пришло в голову, что это может произойти так. Он сказал мне, чтоб я зашла и помогла ему приготовить чай. Он казался таким интеллигентным человеком. Он сказал, что учится на философском факультете… Это так страшно. Я не переживу этого. Помогите мне!
Только сейчас осознал Железняк, как велика вера его соотечественников в литературу, рожденную Октябрем. Он был писателем, значит, он умел все. Даже восстанавливать утраченную невинность. Он напрягся, чтобы остаться на уровне требований. Он сказал:
— Успокойтесь, Наташенька! Может, еще ничего страшного не случилось. А то, что случилось, не имеет того значения, какое вы этому придаете.
— Как вы можете так говорить? Ведь ваша жена была невинной, когда вы женились?
— Кажется, нет. Определенно нет. Вот теперь я припоминаю точнее и готов поручиться, что не была.
— Но вам же хотелось, чтоб была!
— Вопрос об этом, кажется, никогда не вставал…
— Все это было ужасно. Он ударил меня, и я испугалась.
— Понимаю. Но теперь постарайтесь забыть.
Железняк подумал, что сам он не смог бы забыть о физическом насилии. Но у женщин, кажется, по-другому…
— Постарайтесь забыть. Человек этот недостоин того, чтобы вы о нем думали. Он местный, конечно.
— Как вы догадались?
— Решительность. Упорство.
— Вы угадали. Это наш старший инструктор. Его зовут Хусейн. Он сказал, что он учится на философском факультете…
— Это теперь не важно.
— Там было еще другое. Вы даже не представляете. Еще страшней… Я этого не переживу. Так стыдно. Вы никогда не угадаете, что он заставил меня делать.
— Открыть рот?
— Да. И тогда он… Вы понимаете?
— Пожалуй.
Железняк посмотрел на нее с любопытством: зачем она ему все это рассказывает?
Юрка пробежал мимо них к двери отеля. Крикнул на бегу:
— Па, я буду у входа. Они лепят крепость.
— Я никогда больше не смогу с мужчиной. Я сегодня уеду. А у меня еще целых четыре дня.
— Да… Может, стоит уехать… — сказал Железняк. — Уехать и все забыть.
— Но что мне делать в Москве?
— Пожалуй, нужно сходить к врачу.
— К врачу? A-а… Чтобы в суд?
— Этого как раз не следует делать.
— Насчет ребенка?
— Может, и это. Главное — нет ли инфекции?
Наташа надолго замолчала, подавленная размерами несчастья.
— Это так, для страховки. Но все может быть. В этом тоже нет ничего страшного, легко будет вылечить. Пожалуйста, сходите к врачу, Наташа.
— Пойду только с вами, — сказала она, цепляясь за его руку.
Это вносило в разговор новую ноту. Железняк был тот самый обездоленный жених, который должен был драться на дуэли. Она ему нравилась. Она была хороша. Сцена насилия его взбудоражила. Он отчетливо представил себе все, и его бросило в ярость. Но самым раздражающим было то, что он не смог разозлиться по-настоящему, надолго. Что-то мешало его злости. Тривиальность этой истории? Его усталость? Недостаток любви? Или неуверенность в своем собственном праве на возмущение?
— Я пойду, — сказала она, вставая, — бледная, потерянная, красивая.
— Хорошо, Наташенька. Вот тебе снотворное. Выспись. А потом мы все решим. Если не хватит денег на дорогу, я дам.
Железняк смотрел в окно. Раскрасневшийся Юрка играл в снежки. В союзе с еще более румяным Колей он оборонял снежную крепость. Против них сражался огромный Витя, и Юрка до упаду хохотал, слушая его шутовской английский:
— Дификульт, брадерс! Веру мусх, фай-оклок! Вам этого не понять, дификульт!
— Это нечестно! — кричал Юрка. — Ты подрываешь наши силы своей пропагандой. Глушите его!
Железняк подумал, что на его долю вечно выпадает самая неблагодарная работа. Сперва надо было утешать Наташу. Теперь надо тащить Юрку домой: ботинки у него полны снега. И потом, надо остановить войну. Снежок, слепленный этим здоровущим Виктором, может снести ребенку полчерепа.
Пробежал Хусейн, кивнул ни бегу. Студент философии! Скотина! Впрочем, он ведь работал на бульдозере, тоже область, смежная с передовой философией. Впрочем, он не изобрел ничего нового. Если мальчик-сантехник называл себя в баре абитуриентом, а сторож — старшим научным сотрудником, то кем же быть старшему инструктору?
«Не мне упрекать его, — подумал вдруг Железняк. — Я хотел от нее того же, и если я не добился этого, то лишь по недостатку энтузиазма, по недостатку физической силы и еще Бог знает чего. По причине возраста и усталости. И прежде чем судить, я должен выслушать и другую сторону. Ну да, он, конечно, скотина, а я не скотина? У него, наверное, эти игры с сильно пьющими приезжими девочками не вызывают никаких моральных проблем. У него, наверное, есть своя моральная позиция. Может, даже целая система. В горах не было ни опыта, ни принципов обращения со свободной, точнее, с раскованной женщиной Запада (а у нас они есть?). С местной, приличной девочкой Хусейн повел бы себя иначе. Местная девочка не пойдет в номер. Не будет с ним пить. И целоваться, вероятно, не станет в первый же вечер. Может даже статься, что он человек вполне моральный, инструктор Хусейн. Просто правила его морали не требуют от него сдержанности в обращении с приезжими шлюхами (для спокойствия лучше называть их всех шлюхами). Так же как не требуют сдержанности в обращении с казенным имуществом. И пить ему теперь дозволено — ведь все пьют. А молиться пять раз в день — это для стариков. Зато он должен почитать старших, уважать свою семью, делать добро родственникам. И старшие тебя научат, родные тебе помогут…
«А я? — Железняк запнулся. — Что я думаю о женщинах? О той же Наташе? Жаль ее, конечно… Бедная девочка… Очень жаль, и все же, наверное, лучше, если бы это было у нее со мной… Но может, в том все и дело, что это было не с тобой? А не лучше ли, что не с тобой? Он ведь профессионал. У него есть чувство своей правоты, а ты бы замучил обоих».
Вбежал Юрка, с головы до ног в снегу.
— Ноги! — всполошился Железняк. — Покажи ноги! Так и есть…
Юрка повернул к нему победоносно сияющую, румяную мордашку, сказал нагло:
— Ты как бабушка.
— Пожалуй, — согласился Железняк. — Если не считать мелочей, я вполне могу сойти теперь за бабушку. И за тетю Любу.
— Только у тебя… — Юрка хотел сказать что-то фривольное, но удержался. Потому что он чуть было не оскорбил святыню. Две святыни сразу — бабушку и тетю Любу. Чуть не подставил спину неприятелю. Он был недоволен собой и излил свое раздражение на Железняка. Это было тоже по-своему справедливо. Железняк с чувством превосходства упомянул этих безупречных женщин. И наверняка хотел сказать что-то неблаговидное, во всяком случае, неуважительное.
— Я знаю! — вспыхнул Юрка. — Ты хочешь, чтоб я плохо относился к своей бабушке!
