Первый нехороший человек - Джулай Миранда

И теперь я просто ждала, когда она меня бросит, заберет мальчика, который по закону мне не сын. Однажды совсем скоро его здесь не будет. Она проделает это резко, чтобы избежать сцен. Вернется домой; Карл и Сюзэнн помогут его растить. Сейчас они не разговаривали друг с другом, но все изменится, когда она явится к ним на порог с ребенком и багровым вещмешком за плечом. С этим новым пониманием моего положения появилась шаткость, ушел аппетит; я держала Джека на холодных руках, вечно на грани слез. Впервые в жизни я поняла телевидение – зачем его все смотрят. Оно помогало. Ненадолго, но от минуты к минуте – да. Пищи мне хотелось лишь одной – ненастоящих, не органических чипсов и печений, а также одной, в особенности привязчивой еды, совмещавшей и то, и другое – жареных соленых крекеров. Когда они заканчивались, я оставляла Джека с ней и отправлялась в «Ралфз».

– Если проснется и заплачет, подожди пять минут. Он, возможно, через пару минут сам заснет.

Она кивала: Ага-ага, я знаю. Откачивала молоко.

– Можешь прихватить мне грейпфрутовую газировку?

По пути домой я осознала, что газировку забыла. А затем подумала: Не важно. Ее же не будет дома, когда я вернусь. Ни ее, ни его. И правда: ее машины на подъездной дорожке не было.

Извращение – заходить в дом всего через пару мгновений после ее отъезда. Надо подождать, пока оно затянется, осядет. К тому же я не могла двигаться – слишком сильно плакала. Пространными рваными всхлипами. Все случилось. Ой мой малыш. Кубелко Бонди.

Внезапно ее серебристый «ауди» подкатил к моей машине, на пассажирском сиденье – две двухлитровки диетической «Пепси», Джек – в автокресле, спит. Мы обе вышли из машин.

– Я дала ему поплакать пять минут, но он не перестал, – прошептала она через капот. – Взяла его прокатиться.

С тех пор я постоянно держала Джека при себе и старалась делать такое, что он вспомнит, на клеточном уровне, после того, как она его заберет. Я организовала поездку на променад в Санта-Монику, где много бодрящих, незабываемых видов и звуков.

– Можно я друга приглашу? – спросила Кли.

– Какого друга? – сказала я.

– Да не важно, ерунда.

На променаде толпились сотни грузных людей, поедавших исполинские жаренные в масле предметы из теста и неоновую сахарную вату. Кли купила обжаренное в масле печенье «Орео».

– От этого будет сладкое молоко, – сказала я, думая о воспалительных свойствах сахара.

– Что? – проорала она поверх надрывного визга «американских горок». Всякий раз, когда вагончики катились мимо, какая-то латиноамериканка вскидывала своего младенца в воздух, он шевелил ногам и руками – думал, что катается. Когда вагончики приехали в следующий раз, я вскинула Джека в унисон с ними – такое он запомнит. Женщина улыбнулась, а я произвела почтительный жест – сообщила ей, что не пытаюсь обскакать ее, что вожак у нас – она. Мы вскидывали наших младенцев в воздух, снова и снова, показывая им, каково это – быть матерью, как любить до полного ужаса и без всякой возможности выкарабкаться. Руки у меня устали, но не я решала, когда прекращать. Как же я мечтала оказаться среди людей, что прогуливались вокруг с такой беззаботной свободой. «Горки» внезапно и с грохотом остановились; дверки, клацнув, открылись, и гроздь мужчин и детей поковыляла к моей латиноамериканской соратнице, хохоча, на слабых после катания ногах. Мне едва хватило сил уложить Джека в слинг – руки повисли, как макаронины.

А Кли исчезла.

Я задержала дыхание и замерла в полной неподвижности; толпа бурлила мимо.

Она подождала, пока я отвлекусь.

Ее забрал друг.

Они уже на полпути в Сан-Франциско.

Она бросила Джека.

Я взяла его лицо в ладони и попыталась дышать ровно. Он еще не знал. Это ужасно, это преступление. Или, может, таков был ее план с самого начала – щедрый, зрелый выбор. Глаза мне затопило. Она в меня верила – что я одолею. И я одолела. Облегчение, смешанное с потрясением оставленности. Я кругами побрела, спотыкаясь, к выходу, затем в туалет, затем онемело наблюдая за каким-то щуплым папашей, никак не попадавшим в резиновую уточку из ружья – бац, бац… бац. Она тоже за ним наблюдала. Стояла неподалеку в рубашке «под смокинг», жевала громадный крендель. Щуплый папаша сдался, Кли миролюбиво осмотрелась по сторонам – поискала, на что бы еще поглазеть. Увидела нас, помахала.

– Как думаешь, с ружьем мухлевали?

– Наверное, – сказала я дрожко.

– Все равно попробую. Подержишь?

Прошел еще месяц, и я осознала, что она, возможно, не догадывается. Мне, может, предстоит ждать много лет. Она, вероятно, состарится в этом доме, с сыном и подчиненной ее родителей, так и не поняв, что ей полагается меня бросить. Ее раздражение на меня уляжется, белокурые волосы сделаются бело-седыми, она потучнеет. Когда ей исполнится шестьдесят пять, мне будет восемьдесят с чем-то – просто две старухи со старым сыном. Ни для меня, ни для нее пара не идеальная, но, может, сгодится. Эти отношения – славная утеха, и я подумала, их может хватить мне на неопределенно долго, этого тайного хлеба. И вот однажды после обеда мы с Джеком возвращались из парка и заметили вдали нечто.

Что это там у обочины? – спросил он.

Человек, – ответила я.

Сгорбленный серый человек. Кли. Волосы у нее не потускнели – потускнела кожа. И лицо серое. Изможденное и раздавленное бременем до того тяжким, что всякому видно: эта женщина терпеть не может собственную жизнь. И вот так она собиралась ее прожить – сидя на бровке, куря. Сколько она уже тоскует? Месяцы – теперь это стало очевидно. Она закурила, как только мы привезли Джека домой. Такое происходит постоянно: мимолетная страсть пересиливает истинный путь человека, и дальше уже ничего не поделаешь. Я глянула на Джека: он озабоченно хмурился.

Она бывает очень энергичной, – уверила его я. – И веселой.

Он мне не поверил.

Она подняла голову и смотрела, как мы к ней идем. Ни взмаха рукой – лишь усталый брык сигареты в канаву.

Один из любимейших моих сериалов – о выживании одного человека в глуши[23]. В недавней серии у этого человека застряла в камнях нога, и ему ничего не оставалось – лишь отпилить стопу крошечной ножовкой. Он пилил и пилил, а потом отшвырнул кусок своей стопы в кусты. Она была черно-синей. В нашем случае стопа должна была отпилить себя – и освободить человека. Освободить Кли. Я бы сделала это нежно, церемонно, однако с не меньшей несгибаемой решимостью. Я содрогнулась; вырвалось паническое поскуливание. Так, как вышло, когда мать Кубелко забрала его впервые, не получится, мне уже не девять лет. Я никогда не оправлюсь. Но нельзя удерживать его, удерживая ее, это не по-матерински, не по-супружески и добром вряд ли кончится. Берись за ножовку. Пилить, пилить, пилить, пилить.

Настоящие свечи пожароопасны, поэтому я купила электрические церковные, включавшиеся, если их тряхнуть. Тридцать штук – трясти пришлось много. Аудиодиск с грегорианскими хоралами – не «наша песня», но очень похоже на то, что мы слушали по радио в то первое утро. Я поставила этот диск, потихоньку, и выключила весь свет. Мы с Джеком смотрели на пластиковые язычки пламени, плававшие в темноте; среди них была одна всамделишная свеча – гранатово-смородиновая, которую я подарила ей почти два года назад. Комната мерцала и светилась. Я пыталась плакать молча, чтобы ребенок не заметил. Рот перекосило, он открылся, слезы катились в него потоком. От мысли остаться опять одной после того, как мы были втроем – от мысли о тишине и безупречном порядке после всего этого шума.

На то, чтобы уложить Джека спать прежде, чем Кли вернется с работы, у меня было сорок минут. Я выкупала его, словно в последний раз. Его колыбельная песня выбиралась из меня наружу как панихида, и я открыла «Косматую семейку»[24], однако сказка оказалась чересчур сокрушительно уютной – с поправкой на обстоятельства. Джек завозился и забеспокоился.