Первый нехороший человек - Джулай Миранда

– Шерил способна сделать это в одиночку… Я – с ней, хотя помощи от меня немного…

Она быстро долопотала до конца, словно это была молитва Господу. Поклониться в ответ, лежа на полу, было затруднительно, но в тот миг, когда мне это удалось, она единым быстрым движением стащила с себя тренировочные штаны и тонги и опустила свое тело, пристроив белокурый холм поверх моего седого и щетинистого. Я приподняла голову, чтобы поцеловать ее; она закрыла глаза и откашлялась, чуть сдвинув бедра в сторону. С громадной сосредоточенностью она принялась медленно месить мою лобковую кость. Вес оказался нешуточный, и я не очень понимала, куда девать руки. Они какое-то время парили над полушариями ее голой попы, а затем приземлились на нее. Я сжала. Это, бесспорно, было приятно, но собрать это ощущение до какого-либо импульса получалось с трудом. Я зажмурилась, Филлип подбодрил меня: «Думай свою штуку». Свою штуку я не думала давно. Вытянула мыски ног и попыталась создать эхо, грезу внутри грезы, но где-то посреди у меня распахнулись глаза. Ее распухшие груди прижимались к моей жесткой, волосатой груди, и я почувствовала, как ее всамделишная мокрая киса скользит по моему набрякшему члену. Я сжала ей попу изо всех сил и двинула бедрами вверх; ощущение было невероятное, я ее взяла – я ее имела. Я долбила и долбила, пока не эякулировала в стиснутых громовых судорогах, заполнила ее. Кли наблюдала, как искажается мое лицо, и ускорилась, стала тереться до неприличия недвусмысленно. Я попыталась подстроиться под движение, но для двоих все оказалось слишком быстрым, и я замерла, как верный столб, чтоб собака о него чесалась. Запах ее ног накатывал волнами, перемежаясь чистым воздухом. Я чувствовала брюшко, где раньше сидел Джек. Она прилежно трудилась дальше; что-то уже натирало. Наконец она жестко содрогнулась – с высоким стоном, показавшимся едва ли не липовым. Я понимала, что к этому предстоит привыкнуть. Может, я в следующий раз тоже издам какой-нибудь звук.

Она скатилась с меня и быстро натянула тонги, а затем и тренировочные. Встала в сильном прыжке и едва не упала, смеясь.

– О боже, – сказала она – не мне, просто в воздух. – О боже!

Похоже, на этом все, и я принялась застегивать платье.

– Я собираюсь заказать пиццу, сейчас же, и всю ее съесть. – Она уже набирала номер. – Хочешь? Нет ведь?

– Нет.

Я включила и выключила мониторчик – убедиться, что экран не завис.

– Он что-то давно не двигался.

Она глянула на экран.

– В смысле?

– Он не двигался.

– Это плохо?

– Нет – если он жив.

– Может, сходишь и проверишь?

– И разбужу его?

Я села перед экраном, приложив ноготь к его груди – померять хоть какой-то сдвиг, свидетельствующий о дыхании. Но экрану попросту не хватало разрешения. Я побегу орать на улицу – вот что я сразу сделаю. После – никаких планов.

Когда в дверь позвонил посыльный с пиццей, ребенок проснулся. Пока я его укладывала, она все съела.

3 июля Джек плакал с перерывами весь день напролет, словно знал, что у него последний день на улыбку, и ужасно горевал, что срывает сроки.

Ничего страшного, выброси из головы.

Кажется, сейчас все-таки одна возникнет.

Не торопись.

Кли потратила полчаса, терзая его звуками и дурацкими гримасами, после чего сдалась и с топотом ушла вон. Я наблюдала, как она меряет шагами двор, курит и разговаривает по телефону.

Четвертого мы отправились в «Ралфз», и Кли получила как сотрудник бесплатную горячую сосиску, хоть уже и не работала там. Управляющий подержал Джека на руках, и женщина по имени Крис подержала, и мясник, а следом и Кли взяла его на руки, укачивая по-настоящему, словно все время этим занималась. Он попытался присосаться к одной из пуговиц на ее рубашке «под смокинг». Теперь она носила ее каждый день, даже когда не работала. И зеленые штаны, армейские. За последние месяцы ее личный стиль тихо и полностью изменился. Ей шло. Когда у нее сделался дерганый вид, рыжеволосый мальчишка-упаковщик выхватил Джека у нее из рук и метнул его в воздух.

– Осторожнее, – сказала я.

– Ему нравится, – сказал упаковщик. – Смотрите!

Мы с Кли глянули на нашего ребенка, и он улыбнулся нам сверху вниз. Мы рассмеялись в голос и обняли друг друга, упаковщика и Джека. Веха пройдена.

За улыбкой последовал смех, затем – переворачивание. Дни и ночи принялись распрямляться: три часа пополуночи вновь стало обычным временем. Первые несколько месяцев трудны для всех новоиспеченных родителей, это испытание – и мы его прошли! И было лето. Я перестирала белье. Открыла все окна и изо всех сил убралась во дворе – прополола, подрезала, а Джек катался по одеялу. Рику придется опорожнить улиточное ведро – если он когда-нибудь вернется: оно было почти битком. Кли носила джинсовые шорты и потратила сколько-то заработанных буфетных денег на выкуп у Рэчел старого мопеда, поскольку Рэчел приобретала новый. По выходным они мопедили вместе и подумывали сколотить команду.

– Потому что мы зашибецки быстрые! – сказала она громко, снимая шлем.

– Может, мы с Джеком поглядим, как вы соревнуетесь. – Я представила, как сижу у кулера, держу ребенка и машу флажком. Лосьон от загара.

Лицо ей схлопнулось наглухо.

– Это другое. Не гонки.

– А, ладно. Ты сказала про команду, вот я и подумала…

Она схватила что-то с кухонного стола и опять ушла на улицу. Я смотрела из окна, Джек висел у меня на бедре. Она поливала колеса мопеда из шланга и терла их моей щеткой для овощей. Почти весь ее беременный вес исчез. Еще более увеличившаяся грудь смотрелась едва ли настоящей – но в чудесном смысле. Она выключила воду и шагнула назад – полюбоваться на сияющий мопед. Не тянуть к ней лапы удастся мало кому. Ожидала ли она этого от меня? Разумеется, ожидала.

В тот вечер я надела занавески. Выступить полураздетой было слишком неловко, я накинула халат, а затем сбросила его, добравшись до ее дивана. Чтобы оторвать взгляд от телевизора, ей потребовалось какое-то время, и она посмотрела на меня. Одну секунду.

– Меня… – она быстро моргала, – …нужно предупреждать заранее.

Я надела халат.

– Хорошо. Насколько заранее?

– Что?

– Я просто не знаю, ты имеешь в виду час, день или…

Она уставилась себе на колени, словно подросток, которого отчитывает родитель. Чуть погодя вопрос испарился – сейчас на него не было ответа. Я встала и заварила чай.

Я по-прежнему чмокала ее время от времени, но губы у нее, казалось, сжимались – чуточку вздрагивали. Иногда я жалела, что мы не деремся попросту, как встарь, но теперь это невозможно, и нам нужно было бы нанимать няньку. Да я и не хотела с ней драться на самом деле; она и зловредной больше не была. Мыла за собой посуду и прилежно косила траву во дворе, надев грязные резиновые сапоги, доходившие ей до колен. Где она их взяла? Или это Рика сапоги, в которых он садовничал. У меня в груди внезапно расцвела печаль – словно я скучала по бездомному садовнику. Или скучала по прошлому – по больнице, медсестрам, кнопкам вызова, по тому, как она выглядела с косами и в хлопковой больничной рубашке не по размеру. Первая фиолетовая отметка все еще оставалась в верхнем углу доски, но, если не знать, что́ это, можно было бы принять ее за остаток чего-то другого, теперь уже полностью стертого.

Я работала над неким замыслом. Обдумывала его по несколько секунд – и откладывала. Через пару дней, когда Джек будет спать, придется этот замысел достать и поработать над ним подольше. Все равно что большая вышивка гладью: не хотелось смотреть на всю картину целиком, пока она не будет готова. Дело в том, что готовая картина очень печальна.

Мы влюбились друг в друга; это все еще было правдой. Но в подходящих психологических условиях человек способен влюбиться в кого или что угодно. В конторку – вечно на четвереньках, вечно не против, вечно вся для тебя. Какова продолжительность жизни у подобных маловероятных любовей? Час. Неделя. Несколько месяцев в лучшем случае. Конец естествен, как времена года, как старение, как созревание фруктов. И это самое грустное – винить некого, обратить невозможно.