Джон Бойн - Абсолютист

— Это пансион миссис Кантуэлл. — Я взглянул на парадную дверь, к которой вели ступеньки. — Мне нужно забрать саквояж. Расстанемся здесь?

— Я вас подожду. Вокзал совсем рядом. Я могу с тем же успехом вас и дотуда довести.

— Я сейчас, — сказал я, взбегая по ступенькам.

Миссис Кантуэлл не было видно, но ее сын Дэвид стоял за конторкой и, слюнявя карандаш, читал сводку с бегов. Он поднял на меня глаза.

— Мистер Сэдлер, добрый вечер.

— Добрый вечер. Я пришел забрать свой саквояж.

— Пожалуйста. — Он нагнулся, достал саквояж из-за конторки и вручил его мне. — Ну как, хорошо провели день?

— Да, спасибо. Я уже расплатился по счету, верно?

— Да, сэр. — Он пошел за мной к двери. — Мы еще увидим вас в Норидже?

— Вряд ли. — Я обернулся и улыбнулся ему: — Думаю, это мой первый и последний визит.

— О боже. Неужели мы вас так разочаровали?

— Нет, ничуть. Просто… не думаю, что моя работа еще раз приведет меня в Норидж, вот и все. Прощайте, мистер Кантуэлл.

Я протянул ему руку; он секунду разглядывал ее, прежде чем пожать.

— Я хочу, чтоб вы знали — я тоже пытался пойти туда, — объявил он. — Меня не взяли, сказали, что я молод. Но я мечтал об этом больше всего на свете.

— Ну и дурак, — с этими словами я открыл дверь и вышел.

Мэриан взяла меня под руку, и мы направились к вокзалу. Ее жест и польстил мне, и расстроил меня. Я так долго ждал, прежде чем написать ей, так много времени потратил, планируя нашу встречу, и вот уже готов вернуться домой. И до сих пор не набрался мужества рассказать ей про последние часы жизни ее брата. Мы шли молча, и она, должно быть, думала о том же, потому что, когда мы вошли в здание вокзала, она остановилась, отняла руку и заговорила:

— Мистер Сэдлер! Я знаю, что он не был трусом. Знаю. Но мне нужна вся правда.

— Мэриан, умоляю. — Я отвел глаза.

— Вы чего-то недоговариваете. Вы что-то пытались сказать весь день, но так и не смогли. Я вижу, я не дура. Вы отчаянно хотите это сказать. Ну так вот, мы с вами вдвоем. Нас больше никто не слышит. И я требую, чтобы вы мне открыли, что у вас на уме.

— Мне нужно домой. — Я нервничал. — Мой поезд…

— Уходит только через сорок минут. — Она поглядела на часы: — Время еще есть. Я вас очень прошу.

Я набрал в грудь воздуху. Поведать ей все? Смогу ли я?

— Ваша рука, Тристан. Что с ней такое?

Я вытянул руку перед собой, глядя, как неуправляемо трясется указательный палец. Я с интересом понаблюдал за ним и убрал руку.

— Вы в самом деле хотите услышать?

— Конечно, хочу! Я не смогу дальше жить, если не узнаю.

Я смотрел на нее и думал.

— Я могу ответить на ваши вопросы. Могу рассказать вам все. Описать в подробностях его последний день. Но я не уверен, что это послужит для вас утешением. И вы наверняка не сможете простить.

— Это неважно. — Она села на скамью. — Больнее всего — не знать.

— Ну что ж. — Я сел рядом с ней.

Шестой

Франция, сентябрь — октябрь 1916

Хоббс сошел с ума. Он стоит у моего одиночного окопа и смотрит на меня выпученными глазами, потом зажимает рот рукой и хихикает, как девчонка.

— Что с тобой? — спрашиваю я, глядя на него снизу вверх. У меня нет настроения для игр. Он в ответ хохочет еще более истерически, с неудержимой радостью.

— Тихо вы там! — кричат где-то за углом.

Хоббс поворачивается туда, разом перестает смеяться, выпаливает какую-то непристойность и убегает. Я тут же забываю о нем и закрываю глаза, но через несколько минут невдалеке от меня в окопе поднимается ужасный тарарам, и я понимаю, что поспать мне не светит.

Может, война кончилась?

Я бреду в направлении шума. Оказывается, его поднял Уоррен — он прибыл недель шесть-семь назад и, кажется, приходится кузеном покойному Шилдсу. Уоррена держат несколько человек, а Хоббс сжался на земле в трусливой, умоляющей позе — воплощенная покорность. Но при этом он по-прежнему смеется. Его поднимают на ноги, но поднимающие явно испуганы, словно само прикосновение к Хоббсу может быть чем-то опасно.

— Что это вы тут устроили? — спрашиваю я Уильямса, стоящего рядом. У него на лице скука.

— Это все Хоббс, — отвечает он, даже не глядя на меня. — Похоже, он съехал с катушек. Подошел к Уоррену, когда тот спал, и давай на него ссать.

— Господи помилуй! — Я трясу головой и лезу в карман за сигаретой. — Чего это он вдруг?

— А кто его знает, — пожимает плечами Уильямс.

Я глазею на потеху, пока не являются два санитара. Им удается поставить Хоббса на ноги. Он верещит на никому не понятном наречии, его уводят. Завернув за угол, он снова возвышает голос и начинает выкрикивать имена английских королей и королев, начиная с Гарольда, в совершенно правильном порядке. Должно быть, отрыжка школьных дней. На Ганноверской династии он выдыхается, а после Вильгельма IV замолкает окончательно. Я полагаю, что его ведут в лазарет, а оттуда отвезут в полевой госпиталь, где он либо сгниет, либо вылечится и будет отправлен обратно на фронт.

Тринадцатерых наших уже нет, осталось семеро.

Я возвращаюсь к себе в одиночный окоп; мне удается еще немного поспать, но когда я просыпаюсь — солнце как раз пошло на закат, — то чувствую, что меня неудержимо трясет. Все тело свело спазмом. Правда, я не мог толком согреться ни разу за все время во Франции, но это что-то совсем другое. Я будто неделю пролежал в сугробе и промерз до мозга костей. Меня находит Робинсон и пугается.

— Господи Иисусе, — говорит он. Потом громче: — Спаркс, поди-ка посмотри!

Несколько секунд тишины, потом второй голос:

— Похоже, его песенка спета.

— Я его видел, еще часу не прошло, и с ним как будто все было в порядке.

— Погляди, какой он бледный. До рассвета не доживет.

Скоро меня переносят в палатку, где располагается лазарет, и кладут на койку — впервые с незапамятных времен я лежу на койке под теплыми одеялами, на лбу у меня компресс, а в руку воткнута импровизированная капельница.

Я дрейфую по волнам забытья и, просыпаясь, вижу Лору. Моя сестра стоит надо мной и кормит с ложечки чем-то теплым и сладким.

— Привет, Тристан, — говорит она.

— Это ты, — произношу я, но не успеваю продолжить, как ее милое личико расплывается и превращается в грубые черты санитара — глаза у него так сильно ввалились, что, кажется, запали куда-то в глубины черепа, и он похож на ходячего мертвеца.

Я снова теряю сознание, а когда наконец прихожу в себя, надо мной стоит доктор, а рядом — не скрывающий своего раздражения сержант Клейтон.

— Я вас умоляю! Он прекрасно может поправляться и тут. Я не намерен отправлять его в Англию только для того, чтобы он там валялся в кровати.

— Но он лежит уже почти неделю, сэр. Нам нужна эта койка. Если он вернется домой, то хотя бы…

— Вы что, не слышали? Я сказал, что не пошлю его домой. Вы же сами утверждали, что ему лучше.

— Да, он пошел на поправку. Но до выздоровления ему еще очень далеко. Послушайте, я готов подписать все бумаги на его транспортировку, если вас это волнует.

— С ним все в порядке! — настаивает Клейтон и со всей силы бьет кулаком по моей ноге, прикрытой одеялом. — Он здоровехонек по сравнению с убитыми. Пускай побудет тут. Откормите его, ликвидируйте обезвоживание, поставьте на ноги. А потом верните мне. Ясно?

Долгое молчание. Потом, видимо, его собеседник расстроенно кивает.

— Так точно, сэр.

Поворачиваю голову, не приподнимая ее с подушки. Меня на миг поманили надеждой на возвращение домой, но тут же ее отобрали. Я снова закрываю глаза и уплываю куда-то. Может, всего этого со мной не было? Может, это был сон, а сейчас я просыпаюсь. Туманное состояние длится весь день и следующую за ним ночь, но утром меня будит дождь, барабанящий по палатке, где я лежу вместе с толпой раненых, и я чувствую, что туман у меня в мозгах рассеялся, и понимаю, что моя болезнь, какова бы она ни была, пошла на убыль, а может, и совсем отступила.

— Ага, Сэдлер, — говорит врач, сунув градусник мне за щеку. В ожидании, пока градусник покажет нужную температуру, врач просовывает руку под одеяла и кладет ее мне на грудь, считая пульс — надеюсь, ровный. — Вам явно лучше. Даже порозовели.

— Сколько я тут уже? — шепелявлю я.

— Сегодня неделя.

Я удивленно выдыхаю. Если я отлеживался целую неделю, почему же такая усталость?

— Думаю, худшее позади. Мы сперва решили, что совсем вас потеряем. Но вы — боец, а?

— Вроде раньше за мной такого не водилось. Я что-нибудь пропустил?

— Ничего, — отвечает доктор, улыбаясь. — Война еще идет, если вы об этом. А что вы боялись пропустить?

— Кого-нибудь убили? — спрашиваю я. — Из нашего полка то есть.

Он забирает термометр у меня изо рта и глядит на столбик ртути. Потом, как-то странно, — на меня.