Захар Прилепин - Восьмёрка
Слушать стал после того, как отпил отовсюду помногу. Таксист говорил, что если пить на улице, то придёт полиция и посадит в тюрьму надолго — как вора или убийцу.
— Щас, — ответил он. Зажав обе бутылки меж коленей, расплатился двумя мятыми бумажками, накидав из кармана попутной мелочи на задние сиденья, и полез прочь: сначала на асфальт выставил бутылки, а потом оказался весь в солнышке сам.
Оказывается, в нетрезвом состоянии жара переносится гораздо легче. Главное, всё время догоняться, не сбавляя градусов.
На ярмарку он вошёл в облаке благости. Здесь торговали сначала платками и бусами, потом ситарами и гитарами, затем текстами писчей братии — причём братия сама стерегла свои книги, завистливо и заботливо оглядывая прохожих в тайной надежде, что те попросят сочинение с дарственной надписью.
Он и сам был таким. Но сейчас просто шёл вперёд.
В детстве у него был ручной калейдоскоп в форме подзорной трубы: смотришь в неё, проворачивая по кругу, и там меняются разноцветные многоугольные узоры. Сейчас он будто двигался в этих узорах и сам был частью узора — самой яркой, естественно.
Он остановился возле глазастой, с чёрной, густой косою девушки — большие серьги в виде колец, белая шея, строгий пиджак — даже в нём была понятна её большая, острая грудь.
Ноги её показались чуть тоньше, чем ему бы хотелось, и колени чуть костистее, чем надо, — но в любом случае юбка ей шла, и шпильки подчёркивали, что мы имеем дело с достойной особью.
Она явно была неместной — местные так не позволяли себе одеваться; но и не русской тоже — нос с горбинкой, длинные скулы, большой рот — всё это выдавало другую породу; даже язык показался какого-то непривычного, животного оттенка. Таким языком можно вылизывать, например, волчьих щенков. И самого волка тоже можно.
Он видел её впервые в жизни.
— Ждала меня? — спросил он, подняв взгляд от остроносых туфелек к её подбородку, рту, глазам — словно бы измерив рост особи.
Она удивлённо сморгнула длинными ресницами, и тут же её глаза отлично сыграли шипучую смесь лёгкого возмущения.
Приоткрыв губы, она ещё секунду помолчала, потом строго ответила, почти невидимо улыбаясь:
— Со мной так никто ещё не разговаривал.
— Тебя как зовут? — спросил он, ожидая ещё раз увидеть её звериный язык.
Она приоткрыла рот, всё ещё доигрывая возмущение и поэтому не отвечая, а только быстро оглядывая его и даже, кажется, пытаясь уловить его запах тонкими ноздрями.
Он пожал плечами и развернулся уходить.
— А тебя? — спросила она его затылок.
Навстречу ему шли два товарища Гуцал и Ромало, они тоже писали книги — их троих только по этому поводу и доставили сюда, за море. Ромало был привычно мрачен, а Гуцал, как обычно, улыбчив и ласков.
— У тебя водка есть, говорят? — спросили они одновременно.
— Есть, — ответил он.
— Ох, а это кто? — заинтересовался Гуцал, глядя ему через плечо.
Он быстро оглянулся и увидел, что на этот раз его новая знакомая улыбается. Зубы у неё были белые и чуть большие, чем у его соотечественниц.
— А вы… кто? — спросил Гуцал у девушки с косой.
— Я — палестинка, — неожиданно внятно ответила она, улыбаясь, но глядя не на Гуцала, а только на него.
Он заметил её взгляд.
— Я давно хочу в Палестину… — сказал он, повернувшись вполоборота, и, вдруг засмеявшись сам себе и своей нетрезвой дури, добавил: —…и в палестинку!
Ромало хохотнул, что в его случае всегда было удивительным: обычно он смотрел вниз и в сторону из-под мрачных бровей, находя главную радость лишь в неустанном чередовании пятидесяти грамм с дешёвой сигаретой.
Гуцал же, в ответ на шутку, порозовел настолько восхищённо и болезненно, словно та, с языком и белыми зубами, вдруг приоткрыв полы пиджака и с приятным стрекотом распечатав четыре верхние пуговицы своей белоснежной рубашки, мгновенно показала ему грудь.
Палестинка секунду сдерживалась, а потом тоже захохотала.
— Тебе водка нужна или палестинка? — спросил он тихо, с глухой иронией в голосе, но Гуцала было уже не остановить.
— Правда палестинка? — спросил Гуцал, обходя его и всем существом стремясь к белозубой и языкастой.
Ромало тоже двинулся туда ж; судя по всему, за компанию: он никогда не любопытствовал к женщинам — Ромалу с лихвой доставало большой русской жены.
Пришлось и ему развернуться вослед за товарищами.
— Правда, — сказала она, снова глядя не на Гуцала, а на него — так, словно и спрашивал её он, просто доверяя озвучивать свои вопросы любимым друзьям.
Он никак не умел понять, что в этом молодом существе втайне отталкивало его. И вдруг осознал очень простую вещь: он никогда не имел дела с девушками разительно иных кровей и нездешних пород. Что-то в её коже, запахе, глазах, оттенке волос, цвете ладоней и пальцев рук было совсем, насмерть чужим. Как будто если бы он был зверем из черноземья, а его высадили в сыпучих песках и загнали в одну яму с местной шакальей сучкой, которая даже течёт чем-то вроде уксуса.
— Ты не похож на русского, — вдруг сказала ему палестинка и легко коснулась его скул до невозможности холодными пальцами — он ощутил три ледяные точки с одной стороны и три с другой.
«…если она положит мне свою ладонь на грудь, то сердце…» — не успел додумать он.
«…и голос её звучит, как будто заговорила рыба…» — ещё подумал он, вслушиваясь в эхо её слов, произнесённых будто бы иного строенья гортанью.
— Я — иудей! — засмеялся он. — Пришло время забрать ваши тёплые земли в наши жадные руки.
Она на мгновенье стала то ли серьёзной, то ли злой — он даже не понял.
С Гуцалом и Ромало они спрятались в ближайшем заставленном книгами закутке, где успели только дважды выпить и один раз покурить, как вошла она.
Молча, без улыбки, целенаправленно, обошла стул, где сидел он, склонилась сзади к его голове, к самому уху, положив одну холодную руку ему на плечо, а второй юркнула за ворот и быстро выхватила за верёвочку нательный крестик.
— Вот… — сказала она довольным шёпотом, держа его маленький крест в ледяных пальцах. — Я знала, — добавила она, почти касаясь большими губами мочки его уха. — Ты — православный. Ты — русский. Всё врёшь. Как твоё имя?
Он, ведомый странным инстинктом, вдруг чуть нагнулся вперёд, чтоб сбежать от её шёпота, запаха, голоса, губ.
Все неизвестно чему засмеялись, и она тоже. И сразу вышла.
— Бог ты мой, — негромким своим голосом вопросил, обращаясь в никуда Гуцал. — Что ты с ней сделал? Когда ты успел?
Ромало уже разливал в пластиковые стаканчики.
— Здесь нет твоего бога, — ответил Гуцалу Ромало. — Это вот он везде ходит со своим богом, пока твой ждёт тебя дома…
Эти трое допили белую, долили внутрь потеплевшим биром, скурили по своей пачке и додымили Ромалову заначку. Оседлали такси, слетали к тому ларьку с подземным ходом, где он уже был, взяли ещё три белых, вернулись в гостиницу, первую выпили у него, вторую у Ромало, с третьей отправились вниз, в холл, там было пианино, кто-то из них, кажется, умел на нём выжимать сцепление и отличать чёрные клавиши от белых.
Внизу было шумно — они ещё в лифте услышали бешеный ор и топот.
Когда лифт раскрылся, увидели пред собой толпу темнокожих в майках, зубастых, потных, крепких — явно после сраженья, — похоже, они только что прилюдно играли с мячом. Может, ногами его катали, может, руками бросали, — он не очень в этом понимал.
Над темнокожими парили чуть влажные от пота ангелы быстрой, бескровной победы.
«Любопытно, — подумал он. — А почему у темнокожих должны быть белые ангелы, как и у нас? Ангелы с крыльями с отливом в чёрную синеву куда симпатичнее…»
Вокруг темнокожих бегали восторженные подростки с листками бумаги, разобрав под них гостиничные анкеты для заезжающих и рекламные проспекты с бедуинскими красотками.
Три белых сотоварища прошли сквозь толпу, слыша чужой бурный запах. Ангелы прянули от них в стороны, качнув люстру.
У пианино никого не было. Ромало распахнул крышку пианино и сделал поочередно марш, танго, вальс. Гуцал разливал на спине инструмента напитки. Это было симпатично — пластиковые стаканчики и полированная поверхность в редких мокрых пятнах пролитого, — пятна хотелось поджечь, чтоб стало ещё светлей и теплее.
Темнокожие понемногу разошлись. С каждой новой партией, забиравшейся в кабину лифта, шум в холле становился слабей и скромнее — пока совсем не стих.
У сотоварищей кончились горячечные напитки, и Гуцал вспомнил про заначку из дьюти-фри, которая, кстати сказать, по составу и градусам никак не совмещалась с выпитым до сего; ну и ладно.
Гуцал вернулся спустя пятнадцать минут и поделился удивлением:
— Эта палестинка, оказывается, живёт в номере напротив меня. Темнокожие, обмотавшись своими победными флагами, рвутся к ней в гости! Зовут и просят!
