Дмитрий Долинин - Здесь, под небом чужим

– Где тут у вас, братишки, лазарет? – не медля, спросил у них Антоша.

– Документы! Лазарет…

Антон стал рыться в карманах, говоря:

– А я, братцы, – доктор, нас к вам служить прислали. А это – моя жена, она сестрица.

И протянул им свое военное медицинское удостоверение. Тот, что постарше, усатый зашевелил губами, вчитываясь.

– Полковник, – ощурился он.

– Ну да. Я начальником госпиталя был, на германской. Вот и сделали полковником. Так-то я просто врач. Где тут госпиталь?

Усатый матрос-пролетарий задумался, нахлобучил бескозырку на лоб, на заскорузлом пальце его блеснуло золотое кольцо с рубином. Я похолодела. Откуда у него такая прелесть? Ясно откуда – кого-то убили, ограбили. Кольнуло – Керенский, его перстень. Революционеры, независимо от партийных окрасок, любят перстни.

– А чего ж лекари вас не встретили? – спросил он. – У них и пролетка имеется.

– Ну, случается, телеграмма не пришла. Сейчас, сами знаете, всякое бывает.

– Это верно, бывает всякое, – он недоверчиво приглядывался, изучал Антошу, меня.

– По какой части вы доктор? – спросил, наконец.

– Хирург. Раны лечу.

– А-а-а. Ну-ну. Это ладно, раны, – он отвернулся, опять, наверное, что-то обдумывая. Подумал и спросил: – А про эти вот болезни знаете? – он покосился на меня. – Которые от греха?

– Сифилис, что ли? – спросил Антон.

– Ну, и это тоже…

– Это тоже лечить умею. На войне все приходилось.

– А то у нас тут молодые развели… это самое, кафешантан…

И легонько ткнул молодого коленом в зад.

– Вылечу, – уверенно сказал Антон. – А что ж здешние? Не лечат?

– Не, не получается. Всё толкуют, что нет у них снадобья подходящего.

– Справлюсь. Я, брат, на японской был, так от китайцев разные секреты узнал. Вылечу.

– Ну, идите туда, около версты будет, прямо, никуда не сворачивайте, – усатый махнул рукой. – Чего же это они вас не встретили…

Мы пошли, а через несколько шагов оглянулись. Матросы стояли на прежнем месте, о чем-то переговариваясь и поглядывая нам вслед. Мы ускорили шаг, а после, через минуту, опять оглянулись. Матросы исчезли. Но нам следовало торопиться, могли ведь они попозже и в лазарет заглянуть, проверить.

Шли мы по главной улице городка. Пустынно. Редкие встречные как-то жмутся к стенам, идут, вжав головы в плечи. Солнце опустилось до самого горизонта. Поперек улицы легли длинные синеватые тени. В Петербурге нам дали адрес одного еврея, резника, который может за деньги переправить нас через границу. Нужно спросить дорогу, да не решаемся, идем себе к госпиталю. Прогрохотал по булыжнику дымящий грузовик. В кузове солдаты с винтовками, штыки посверкивают. Сбоку от улицы пустырь, открытый оранжевому солнцу, там рычит, клубится и грызется стая бродячих собак, вздымая пыль.

– Не смотри, не смотри туда, – вдруг сказал Антон и отворотил мою голову.

Всё же глянула. Одна собака оторвалась от стаи и неслась в нашу сторону, волоча нечто, зажатое в зубах. Рука! Человеческая рука. Лохмотья. Пальцы. Помню судорогу тошноты и как я вдруг по-идиотски захихикала и вымолвила:

– Ампутация…

Антон на меня покосился, я испуганно замолчала.

– Идем, идем, – заторопил он.

Возле провинциального, видимо, театрика толпится народ. Между хилых колонн висит тряпочная отечная вывеска: «Клуб просвещения и культуры». Пониже к колонне прибит бумажный лист: «Приезжие знаменитости: писатели Аркадий Аверченко и Тэффи, артистки Петроградских театров Петрова-Славина и Мелисса Гордина». Здесь дорогу спрашивать побоялись.

Наконец достигли лазарета. Догадались по запаху. На лавке у ворот сидел солдат в накинутой на плечи шинели, покуривал. Он нам дорогу и показал. Перешли мы по мосту небольшую речушку, свернули влево и углубились в квартал убогих кривых домишек. Ни номеров, ни фамилий владельцев, ничего нигде не обозначено. Наконец увидели дом побогаче, оштукатуренный, крашенный, с забитыми, правда, досками фасадным крыльцом и окнами. Над крыльцом прямо по штукатурке полустершиеся неровные буквы: «Мясо кошерное Моисея Гарцмана». Именно этот самый Гарцман нам и был нужен. Вошли во двор, на веревках сушились три коровьих шкуры, в сарае мыкнула корова. Лавка хоть и заколочена, но Гарцман дело свое, видимо, продолжает. Антон постучал в дверь. Никто не показывался. Огляделись.

Солнце уже село, наступили сумерки. Окна в доме прикрыты щелястыми ставнями, и через щели эти видно, что внутри горит слабый желтый свет. Постучали еще раз. Свет в доме зашевелился, заморгал, исчез. Похоже, что лампу или свечу унесли в другую комнату или попросту задули. Антон постучал снова. Тишина.

– Давайте отойдем от крыльца, – сказал Антон. – Пусть они нас в щели увидят.

Так и сделали, постояли против темных окон, потом снова постучали в дверь. Наконец послышались шаги, дверь заскрипела и распахнулась, на пороге появилась смутная фигура со свечой в руке. Очень крупный, могучий мужчина. Другой рукой он прикрывал свое лицо от света свечи. На плечи его накинуто нечто вроде белого платка.

– Уже ночь, – сказал он. – Зачем тревожить, когда уже ночь? Время молитвы.

– Здравствуйте, – сказал Антон. – Простите, мы не знали, что в этот час вы молитесь. Мы из Петербурга. От доктора Лесниченко к вам. Еще не совсем ночь.

– В Петербурге не ночь, а здесь – ночь. Георгий Игоревич хороший человек, как идут его дела?

– У него все в порядке, служит в большом госпитале.

– Передавайте ему поклон от Моисея Гарцмана.

– Но мы не собираемся в ближайшее время в Петроград. Доктор Лесниченко сказал, что вы можете переправить нас… туда… в Малороссию… Мы заплатим.

– Заплатить – это хорошо… Моисей не спорит, если ему правильно платят… Но Моисей – честный, берет деньги только за дело.

– Ну так по рукам?

– Если спешить по рукам, так можно получить по рукам и остаться без этих рук… У вас есть виза? У вас есть комиссарское разрешение?

– Если были бы, зачем обращаться к вам? – сказала я. – Мы бы и сами…

– Ну-ну… Сами… Эти вас бы ограбили… А теперь иначе… Приехали большие строгости… Я теперь не берусь за такие гешефты… Я честный человек, вы же не хотите, чтобы Моисей вас надул? Вы же первые скажете, что Моисей фармазон…

– Но мы хорошо заплатим, – сказал Антоша. – Даже не керенками. Есть кое-что получше…

– Нет, нет и нет! Сказано – Моисей честный человек. Не могу помочь, пусть ваш мамзер помогает.

– А переночевать у вас можно? – спросил Антон.

– Нет, нет и нет! У меня дети. Их семеро. Вы знаете, как делает мишугинер? Вы не знаете. Мишугинер теряет то, что ему дарят. Ашем подарил мне семерых детей. Вы меня поняли?

И он стал закрывать скрипу чую дверь, но Антоша вскочил на крыльцо и подставил в уменьшавшую ся ще ль ног у.

– Послушайте, Гарцман, совесть у вас есть?! Где нам ночевать? Мы на вас рассчитывали! А Лесниченко…

– Не надо шуметь, – сказал Гарцман. – Идите по улице, мимо пять домов, в шестой зайдите. Может, тот мишугинер вас пустит.

Этот резник Гарцман может донести, решил я, и в тот дом, что он указал, мы не пошли. Миновали его и шли все дальше по улице, все более и более погружавшейся во тьму. Кое-где в окнах светились тусклые огоньки. Постучали в какую-то лачугу, выбрав ее наугад. Хозяева – высохшие, седые, с коричневыми острыми птичьими лицами старик и старуха – нас приютили. Пока старуха жарила огромную яичницу, старик все расспрашивал, кто мы, откуда да зачем приехали. Почему-то я рассказал ему всё, не раскрывая, естественно, имен, и он пообещал рано утром провести нас мимо большевистских пос тов прямо к германской линии. Договариваться с немцами предстояло нам самим. Старик изредка поглядывал на меня, но пристально и подолгу все рассматривал Машу. Так обычно мы вглядываемся в кого-то, когда нам кажется, что этого человека мы уже когда-то встречали. Наконец, он встал и вышел в соседнюю комнату, а потом вернулся с какой-то трепаной книжкой. Я узнал «Ниву». Он раскрыл журнал и выставил перед Машей. Там была напечатана фотография. Едва ее увидев, Маша переменилась в лице.

– Это вы? – спросил старик.

– Да, – ответила Маша. – Это я.

Отпираться бессмысленно. Большой портрет. Под ним текст: «Ее Императорское Высочество Великая Княжна Мария Павловна в форме сестры милосердия перед отъездом к месту службы во фронтовой госпиталь».

– Не бойтесь, господа. Старый Иосиф – не Иуда. Великая честь, что вы в нашем доме. Правда, Матля? – спросил старик жену, и та согласно закивала, стоя за Машиной спиной и разглядывая фотографию.

– Вы сказали – Иуда? – сказала Маша. – Вы христианин?

– Я не христианин, но ваш Христос – великий человек. Он прав. Я многое повидал, был даже в Америке. Я не самый глупый еврей, кое-что понимаю. Люди с ружьями взбесились, они натворят много страшных дел. Жаркие их слова – дым, видимость.

Старики устроили нас на ночлег в мастерской. Это был сухой просторный сарай, там пахло свежеструганым деревом, а на козлах стояли два новых гроба. Старик оказался гробовщиком. Мы лежали на тюфяке, пахнувшим сеном, укрывшись тулупом. Не спалось.