Мануэла Гретковская - Женщина и мужчины
Некоторые заповеди были для Марека несколько щекотливы, поэтому он поспешил с жарким уверением:
– Я ни разу не ударил ни одного из своих детей. Никогда.
– Возьми-ка газету. Да-да, вот эту, верхнюю. Раскрой ее.
Усеянные буквами страницы раскрылись на рубрике «Социум».
– Окровавленные тельца невинных[76]… – От возмущения Папе трудно было говорить. – Расклей мы эти фотографии вдоль Крестного пути – и Христос не усмотрел бы в этом оскорбления. «Что вы каждому из этих малышей учинили – то вы Мне учинили». Я не уверен, точно ли цитирую, – не буква важна, а смысл. Детей бьют кнутами, бьют, не оставляя следов, – хорошо обученные палачи умеют и это. В Лодзи – в обетованной земле нашего народа! – родители убили собственных детей, а тела спрятали в бочки, которые держали дома. И в Лодзи есть дикари, охотящиеся за человеческими шкурами! Потому я и родился в Вадовице – чтоб народу грешить неповадно было. Я рожден, чтобы от порока, от дикости этот народ отвратить. Господь порой увлекается символичными шарадами, у него ведь целая вечность на то, чтобы их разгадать. – Папа полной грудью вдохнул воздух – было очевидно, что это доставляет ему удовольствие. – Люди только-только перестали быть животными. Они свежевыпеченные, еще пахнут кровью.
– Я пойду в Ченстохову[77] летом. Вместе с варшавской интеллигенцией. Пешком. – Марек без колебаний отказался от отпуска.
– Конечно, иди. Богомольная прогулка тебе не повредит. Но дело-то не в этом. Ведь святой образ – не окошко на почте: открылось – и видишь Святенькую Девушку… Нет. Ты, Марек, – соль земли этой…
Зазвонил телефон.
– С работы, – предположил Марек. – Я возьму выходной – не могу иначе поступить.
– Нет, – остановил его Папа. – Иди на работу. Духовный диалог не должен мешать тебе выполнять свои обязанности. Видишь ли, сын мой, Польша, вступив в Европейский союз, будто во второй раз прошла крещение – теперь уже экономическое. К сожалению, во второй – экономической – Реформации она участия не принимает.
– Я буду позже, у меня сейчас важная встреча, – торопливо ответил Марек секретарше и положил трубку, не отрывая взгляда от Папы.
– Нет-нет, это мы с тобой поговорим позже. Портфель, сын мой, – напомнил понтифик Мареку, который походкой лунатика направился к выходу из дома.
Клара задержалась в кабинете, отвечая на звонок пациента. Он отравился бараниной, политой каким-то неудобоваримым жиром.
– Вы где? В Ираке? У врача были? Я понятия не имею, что иракцы добавляют в пищу. Нет, абсолютно нет. Не принимайте больше витамин С – вы ведь не простужены.
Она взглянула в приемную. В это время там уже никого не должно было быть. Но в ванной горел свет, из крана текла вода. Стул прикрывала знакомая джинсовая куртка, из-под которой выглядывали розы.
– Яцек?
– Сюрприз! – отозвался он из ванной. – Я приглашаю тебя на ужин.
Клара отстучала SMS Юлеку: «Не смогу».
– Почему? – спросил он уже по телефону.
Вошел Яцек с букетом.
– Сегодня я не принимаю, уже поздно. Позвоните завтра, – произнесла она преувеличенно сухо.
– Но я уже у кабинета! – настаивал Юлек.
– Категорически – нет.
– Он там, с тобой, да?… Ну хотя бы пропиши мне что-нибудь обезболивающее, – дрогнувшим голосом попросил Юлек.
Яцек был в отменном настроении: встреча с инвесторами прошла удачно, он сумел заинтересовать их своим проектом и теперь излучал успех. Он больше не зажимался в себе – говорил громко и радостно, нюхая розы:
– Я снова ощущаю запахи!
Он спускался следом за ней по лестнице, не обращая внимания на то, что Клара почему-то не разделяет его энтузиазма. Не поднимая головы, она прошла мимо машины Юлека, обсыпанной лепестками цветущих деревьев. Каждый белый лепесток по отдельности впечатывался в ее сознание.
Машина внезапно тронулась от бордюра, чуть было не задев их.
– Идиот! – Яцек заслонил Клару от воздушной волны, но порывом вывернувшим наизнанку Кларин плащ, вырывало из рук букет, направляя цветы к солнцу.
Она уговорила Яцека провести вечер дома. По пути он купил несколько бутылок хорошего красного вина, и они сели у кухонного стола, словно готовясь к поединку – кто больше выпьет. Клара намеревалась быстро напиться и лечь спать. Яцек наливал вино, будто совершал священнодействие, восхищаясь его ароматом и цветом.
– Попробуй, – подал он ей бокал с более темным напитком.
Ей было все равно, что пить – великолепное бургундское или итальянскую «болтушку». Напиться не удавалось. Клара была трезва до мозга костей.
– «Вкус вина чувствуется сердцем, а не желудком», – прочитал Яцек на рекламном ярлыке, прикрепленном к бутылке.
– За что мы пьем? – равнодушно спросила Клара.
– За горящую ригу! – звякнул он бокалом. – Пим-пам-пам, «Golden brown»,[78] ла-ла, вот наша песня! – Он подбирал звуки, стуча штопором по бутылке, потом принялся передразнивать фирмачей, с которыми вел сегодня переговоры: – «Да что вы говорите? Часовенка? Деревянная? Даром? А перед домом – статуя святого? О, это очень оригинальное предложение».
Клара наконец напилась и теперь смотрела на Яцека сквозь пустой бокал. Ей казалось, что он только спереди Яцек, а сзади – фанера. Бутылки стояли в ряд, штрих-кодами к стене. «Обо всем-то я должна помнить: и о том, и о сем… А я не хочу! Не хочу каждый день пробираться сквозь частокол его чудачеств! Я хочу жить! – жаловалась она себе. – Право же, Клара, не надо пафоса! – Более трезвая ипостась ее натуры убеждала ту, что была пьянее. – Не вытаскивай на свет Божий эту историю многолетней давности».
Она никогда не рассказывала мужу о том претенциозном голосочке, просившем позвать к телефону «пана Яцека». Потом были другие телефонные звонки и молчание в трубке. Клара выбросила их из памяти, как выбросила бы чужие письма, случайно попавшие ей в руки, – быть может, любовные, а может, и вовсе невинные. Она предпочла не лезть Яцеку в душу, не расспрашивать его. «Поэтому сдайся, Клара: поводов у тебя нет. Впрочем, один-то есть, но этого ты ему не назовешь… "Ты – не Юлек. Хуже того: если бы не Юлек, я бы и не заметила, что не люблю тебя. Если бы не смерть матери – возможно, я бы никогда не была с тобой. Но я была вдвойне одинока: меня оставил отец, потом оставила мать. Я была ребенком – вдвойне ребенком. Один ребенок во мне вырос, пошел работать и заработал на отличный кабинет, а второго взял под опеку ты. Вот почему мы не завели настоящего ребенка… Браво, Клара, дитятко, я тобой займусь, я тебе помогу", – подражала она тону Яцека. – А я теперь кем должна быть для тебя? Матерью? Нянечкой на время твоей болезни? Но я не узнаю тебя… Я предпочла бы быть тебе чужой».
– Чонок, ты хорошо себя чувствуешь?
– Нет.
– И это после двух бокалов?
«Меня тошнит… Нет, не потому, что я должна ему сейчас сказать…»
Клара бросилась в ванную. Она не успела убрать волосы с лица и обрызгала их рвотой, пока стояла на коленях перед унитазом. Затем она вымыла голову, высушила феном. Долго скоблила щеткой зубы и, все еще ощущая смрад, еще раз вымыла волосы.
– Клара, что с тобой?
Она сидела на ванне, не включая фен.
– Мне надо побыть одной.
– Понял. – Яцек скрылся в дверях.
– Нет, Яцек. Совсем одной. Я должна задуматься.
– Над чем?
– Над собой.
– У тебя кто-то есть… кто-то, с кем ты?… – До него понемногу начинало доходить.
Он сжал кулаки, будто наклоняясь, выдвинул вперед ногу в сандалии, затем другую… Казалось, сейчас он доберется до Клары и толкнет ее в пустую ванну. Чтобы ничего больше не говорила.
– Разве я тебя о чем-то спрашивала, когда ты ездил по всей Польше? Ты так хотел.
– Но я никого…
– Нет. Я должна поразмыслить… Твоя депрессия… многое изменила.
– Клара… я лее тебя просил… Это не зависело от меня.
Он не готов был в чем-то убеждать ее. У него не было обдуманных, распечатанных на бумаге аргументов. Но для него было очевидно, что они перестали быть парой – Яцеком и Кларой. Теперь Клара была против Яцека.
– Что-то нет, а что-то и зависело. – Она дрожала, ощущая, как холодная вода с мокрых волос бежит по спине.
– Например?
– Ты выздоровел. Я тоже должна прийти в себя. Позволь мне… – Ее храбрость, кажется, исчерпывалась.
– Позволить что?
– Я должна подумать.
Она включила фен. Теплый воздух ударил ей в лицо. Последних ее слов Яцек не расслышал. Он чувствовал, что вообще не расслышал того, что было под спудом, о чем в действительности говорила Клара. В ее глазах отражался холодный блеск зеркала. Она разделяла щеткой каштановые пряди и подносила их к воющей воздушной струе.
«Что же я за муж такой глухой? – пошатнулся он в прихожей. – Вероятно, я не гожусь в мужья… Вырву себе сердце и мозг и буду, как мой отец, шаркая, слоняться от кухни к скверику, а там и на кладбище. Вот, я уже глух, уже один раз обанкротился…» В памяти навязчиво всплывала строка из древних поучений Витрувия: «Архитектором способен быть только человек с абсолютным слухом». В древности архитектор следил за работой осадных машин, которые метали камни. Два каната пусковой установки должны были быть натянуты одинаково; степень натяжения каждого проверяли, ударяя по ним, как по струнам. Канаты вили из самого надежного и эластичного материала – женских волос. «А я ничего не слышал. Глухой муж, глухой архитектор». – Яцек зашел в кухню и налил себе еще вина.
