Сигурд Хёль - Заколдованный круг
Ховард видел разинутую пасть, его обдало едким запахом дикого зверя; он поднял косу так, будто собирался косить траву, не размышляя, взмахнул ею и нацелился медведю в бок, и тут его пронзила мысль: «Это конец», — но он даже не успел испугаться.
Острие косы мягко, словно в мешок, вошло в бок медведю, оно врезалось все глубже и глубже… Зверь замахнулся правой лапой, чтобы ударить Ховарда, но не попал, словно слепой, замахал уже обеими лапами и ничком повалился на землю. Падая, он вырвал косовище из рук Ховарда и стал дергаться по земле так, что воздух задымился от вереска и пыли. Издал последний приглушенный стон и затих. Ховард не верил своим глазам, но перед ним действительно лежал медведь, а кровь ручьем текла по земле. Должно быть, он угодил в самое сердце. Ховард слышал возгласы и крики с соседних пастбищ, и вдалеке видел бегущего человека с ружьем. Первой примчалась собака, прыгнула на медведя, схватила его за заднюю лапу, но медведь лежал неподвижно. Он был мертв.
Ховард толком еще не соображал, что произошло, все было как во сне. У него на шее повисла Кьерсти, она дрожала как осиновый лист, он гладил ее по спине, успокаивал. Потом у нее ручьем хлынули слезы. Он дал ей выплакаться, и вот наконец она улыбнулась, посмотрела на него сияющими глазами и сказала:
— Я так напугалась!
Какое-то мгновение они так и стояли. Вдруг краска залила ее щеки, она выскользнула из его объятий и отвернулась. Но стоять она не могла и тут же присела на землю.
— Ноги не держат, — пробормотала она, не глядя на него, и попыталась засмеяться.
Ховард стоял, оцепенев, и был словно где-то далеко-далеко отсюда. Постепенно он приходил в себя и возвращался к действительности. Вот лежит медведь, а вот сидит Кьерсти, собака прыгает и хватает медведя за лапу, мычанье, шум и гам, в хлеву еще не успокоилась скотина. Видимо, все это длится не первую минуту, только он ничего не слышал. Он все еще был далеко, до него долетали другие звуки, что это? Колокольный звон. Ему казалось, он отчетливо слышит колокольный звон. Он диву дался, наваждение да и только. Кто же звонит вечером по пятницам, и даже если бы звонили, он бы не услышал, ведь больше мили лесом… Ховард потер себе лоб, почувствовал слабость в коленях и вошел в хлев к коровам, которые при виде его стали успокаиваться.
Когда он вышел, уже собрался народ с других сетеров. Первым пришел хусман из Нурбю Уле Бротен с ружьем в руке. Следом за ним шел подросток из Флатебю. Так по одному с разных сетеров и набралась целая толпа. Собака наконец отпустила медведя и прыгала вокруг хозяина, надо же было показать ему, какого большого зверя она убила…
Все говорили, перебивая друг друга.
Скотница из Ульстада, которая наконец вышла из дому, рассказывая, размахивала руками:
— У меня в подойнике молока до краев, надо в дом нести, а тут он стоит прямо у меня перед глазами, опомнилась — я в доме, в кровати, а он стоит с разинутой пастью… Всю память начисто отшибло…
Ховард попросил Уле помочь перетащить тяжеленного зверя. Чтобы не тянуло медведем в сторону хлева, — скотина никак не может успокоиться, чуя едкий медвежий дух. Но прежде Ховард вытащил косу из туши. Лезвие погнулось, когда медведь падал, навалившись на косу всей тяжестью, теперь лезвие не скоро выправишь. Осмотрев косу, Ховард стер со стали капли крови — от крови и ржавчине пойти недолго.
Остальные двинулись за ними, и, пока они с Уле свежевали тушу, все стояли вокруг, говорили наперебой, послушать — так каждый из них прямо голыми руками убил этого медведя. Скотница в который раз расписывала: «У меня уж и во втором подойнике — было молока до краев и надо б отнести его. А тут что-то грохнуло, и корова вроде бы встревожилась. Верно, тогда-то медведь через загородку и скакнул. И как я вышла с подойником в руке, так и обомлела: стоит он громадный, как дом, и пасть разинул. Я подойник-то бросила, молоко расплескалось, надо думать, это меня и спасло. Опомнилась уж в доме, в кровати…»
Освежевать здоровенного медведя — дело небыстрое. Толпа понемногу редела. Ховард договорился с мальчишкой, что поутру тот перво-наперво сбегает в селение и пришлет на пастбище нового работника из Ульстада Аннерса с лошадью и волокушей.
— И пусть прихватит косу.
Потому что ведь завтра Ховард должен ехать с медведем в селение.
Разделывая тушу, они хорошенько рассмотрели, куда же угодила коса. Сквозь толстую шерсть, между ребер, прямо в сердце.
— Просто не верится, Ховард, — повторял Уле. — Вот уж, право слово, господь бог тебя бережет. Чудеса да и только! Эдакое раз в сто лет бывает!
Ховард и сам удивлялся такому везению — надо же, чтоб коса угодила прямо в сердце. Попади она чуть левее или правее в ребро, где бы он теперь был?
— Медведь, каких поискать! — похвалил Уле. — По-моему, такой же громадина, как тот зверюга, которого я пристрелил лет двенадцать назад на Флатебю.
Ховард и впрямь слыхал от Юна — Уле однажды убил медведя, нападавшего на скот. С тех пор его величали Охотник, и это прозвище да подвиг — единственное, чем он в этой жизни чванился. А в общем, он был парень хоть куда, этот Уле.
Они тщательно освежевали медведя, повесили шкуру на жердь, чтоб сушилась, разделали тушу и принесли кадки под потроха, а все ненужное выбросили в лес.
— Лисица с куницей за ночь расправятся, — пояснил Уле. — Но если мы остальное положим у дороги, накроем ельником, а сверху придавим камешком, то никто не притронется всю ночь, зверь не любит подходить близко к жилью.
Они пошли к ручью и вымылись, потом Ховард еще раз заглянул в хлев.
Стадо успокоилось, скотина жевала свежее сено Коровы ведь долго зла не помнят.
Пришла скотница и сказала, что они с Кьерсти варят в очаге кашу на сливках. Пусть и Уле заходит.
Этим она как бы дала ему почувствовать, что и он имеет касательство к медведю.
Ховард проводил Уле к столу, а сам вышел, выправил косу и принялся снова косить. Его всего колотило, он чувствовал, что еще не в состоянии спокойно усидеть на скамейке.
Он заметил, что поет за работой и удивился. Сколько воды утекло с тех пор, когда он косил с песней? Немало лет прошло, пожалуй.
Он напевал последний куплет песни о Вилеманне и Сингне. Но вдруг перестал петь и прислушался — что это? Ему будто снова отчетливо послышался колокольный звон.
Девушки позвали их есть кашу со сливками и сладкие коржики. За едой смеялись и болтали без умолку. Такую кашу обычно варят, когда с сенокосом управятся — ну что ж, сегодня ведь тоже коса поработала.
Ховард прихватил с собой из дому бутылку водки, и теперь она пригодилась. Отправляясь в горы, он в глубине души надеялся: может, придется пропустить стаканчик за убитого медведя. Так оно и случилось.
Ховард, Уле и скотница выпили по стаканчику. Только Кьерсти к водке не притронулась.
— И без того голова кружится, — отказалась она. Кьерсти вообще сидела за столом тихо, временами казалось, будто ее мысли где-то далеко. Только иногда поглядывала на Ховарда, и тогда краска заливала ее лицо, и она отворачивалась.
Ничего удивительного, ей есть о чем подумать: девчонка, а всего несколько часов назад била здоровенного медведя метлой по морде…
Уле в который уж раз принимался рассказывать про медведя, которого застрелил на Флатебю. И с каждым разом тот медведь становился все больше и больше. Может быть, из-за двух-трех стаканчиков.
Но Уле, конечно же, хотел сказать, что после того медведя этот — самый большой, какого ему доводилось видеть в своей жизни.
Ужин пора было кончать. Когда Ховард вышел проводить Уле за порог, на вершины деревьев уже опустилась темная августовская ночь. Они услышали где-то вдали лисицу.
— Она запах чует, через час придет и унесет свою долю, — сказал Уле. — Но куница ее опередит…
Когда Ховард вернулся, обе девушки уже легли спать. Сам он пристроился на третьей кровати. Почувствовал, что очень устал. «Ну и денек!» — подумал он. Больше он ни о чем не успел подумать. И, уже засыпая, еще раз смутно почувствовал, будто слышит колокольный звон.
Позднее — и довольно скоро — он будет думать: «И ты мог поверить, будто и впрямь бог тебя бережет! Ты считаешь себя ясновидцем, а сам не внял предостережению, когда услышал колокольный звон. Все забыл!
Забыл, как в юности, когда ты впервые увидел Туне во время воскресной службы, вдруг так же зазвонили церковные колокола».
Но потом он поймет, что ему бы не помогло, если б он и внял предостережению. Такова была судьба, как говорят старики, и изменить в ней он ничего не мог.
На следующий день к полудню на пастбище приехал Аннерс на лошади с волокушей. У него хватило ума взять Гнедого-младшего — самую спокойную и сильную лошадь. Правда, уже не молодую — лет двенадцати с лишком. Хотя Старый Гнедой давно умер, эту лошадь звали Гнедой-младший, и будут так звать до конца ее дней.
