Сигурд Хёль - Заколдованный круг
Вот только усердие ее проснулось, когда Ховарду стало почти все равно.
Удвоить урожай? Да, дело нехитрое, можно и утроить. Но для кого он работает? Для Рённев и для себя? У них и так всего вдоволь.
После этой ссоры она ластилась к нему еще сильнее, чем прежде, когда они вечерами оставались Одни. Дни стали короче, темнело задолго до того, как они ложились. Но было ли им так же, как прежде, хорошо вместе? Теперь, как и прежде, они ложились под шкуру, сбросив с себя все до нитки. Она прижималась к нему упругим телом, приятно было прикоснуться к ее коже, грудь у нее тугая, совсем как у молодой девушки, кто поверит, что она женщина, которая носила ребенка, но детей у нее не было, не было…
И только билась, как комарик, в мозгу назойливая мысль, он гнал ее от себя — не дай бог, чтобы сестрице удалось отравить…
Но ведь он и сам думал о том же.
Часто он долго не мог заснуть. Рённев лежала рядом и мерно дышала.
Они никогда больше не говорили о ребенке, который должен был родиться, но не родился. Какая польза от разговоров? Что было, то было…
А днем другой комарик настойчиво бился где-то на дне сознания и выпевал тонюсеньким голоском. Другой ли? Что-то ему подсказывало — это тот же самый.
Комарик бился и выпевал все время, но так тоненько, что его почти не было слышно.
Выпевал комарик вот что:
Он, Ховард, обрел новую веру, делавшую его счастливым. Он уехал из дому, чтобы научить народ новой вере и всему тому Новому, что она несла с собой, и сделать их немножко счастливей прежнего. Но никто не хотел его слушать, и никто не хотел у него учиться, и кто-то стоял у него поперек пути, и у него ничего не вышло. Поэтому он стал недоволен собой, а недовольный не может сделать людей счастливыми. В конце концов он забыл, откуда пришел, зачем пришел, отступился от своей веры и стал как все. И тогда все пошло хорошо, гладко, и на дне сундука появились далеры, а на столе серебряные подсвечники. Вскоре он где-то на дне сознания понял, что его заманили в гору, заманили в гору, заманили в гору, а серебро — всего лишь вороний помет, и хлеб — коровьи лепешки, и вино — бычья моча…
Комарик пел так тоненько, так тихо, почти не слышно.
Он и сам уже почти его не слышал. Разве только иногда по ночам, лежа без сна, или днем, когда оставался один и погружался в раздумье и ни о чем не думал. Потом все исчезало.
И еще одно… Тягостное ощущение охватывало Ховарда то днем, то вечером. Он не чувствовал себя хозяином ни во дворе, ни в поле. Хозяйство и двор были чужие. Иногда, проходя по двору, он затылком чувствовал, как кто-то незнакомый смотрит ему вслед: «Кто ты такой?»
За время жизни его в усадьбе это с ним уже случалось. Но сейчас, осенью ощущение это усилилось.
Он понимал: постепенно пройдет. Пройдет, когда его лучше узнают. Когда он сам лучше познакомится с хозяйством, с каждым клочком земли, каждой скотиной в стойле, каждым работником.
Но похоже, что это будет нескоро.
Круг замкнулся, и он не знал, где начало, где конец, он раз за разом возвращался на старое место, как человек, заблудившийся в лесу.
Об этом он никогда не говорил с Рённев.
Постепенно накопилось много такого, о чем он не мог говорить с Рённев.
И по мере того, как шли недели и месяцы, Ховард замечал, что между ним и Рённев вырастала стена из невысказанного.
Начать с того, о чем никогда не говорил с ней он, а такого было немало: о прошлом — о Туне, о себе, о Телемарке, о своем позоре в родном селении. Все, что он думал об этом, ему приходилось держать в себе.
Потом то, о чем он не мог спросить ее. Заводчик? Запрещено. Знала ли она, что не может иметь ребенка? Запрещено, запрещено, а может, это вовсе и неправда. Правда только, бесспорная правда, что ребенка у них так и нет.
Наконец, все то, о чем не говорила она. Много ли это — он не знал. Поди, немало — и это, вероятно, то самое, о чем он не смеет ее спрашивать. Но Рённев сильная, она-то выдержит.
Иногда он видел перед собой камни в этой стене молчания, они тихо появлялись и укладывались один на другой. Скоро, верно, стена станет такой высокой, что они не увидят друг друга, такой толстой, что они не услышат друг друга. Каждый будет одиноко стоять на своей стороне. Рённев, где ты? Ховард, где ты?
Чувствовала ли Рённев то же, он не знал — как раз об этом, среди многого другого, он не мог с ней говорить.
Идут годы
Время шло.
По мере того как недели складывались в месяцы, а месяцы в годы, отношения с хусманами снова стали будничными. Эти четвёро присмирели и с работой справлялись чуть получше. Может, потому, что побаивались, а может, и потому, что не стало Мартина, который их подстрекал. Зимой, после обмолота, когда в хозяйстве работы почти не оставалось, хусманы возили на Завод уголь и руду за обычную поденную плату. Тут и обнаружилась польза от их обращения — они больше не напивались, боясь других хэугианцев.
К весне Ховард не только отдал долг заводчику, но и получил сто далеров барыша.
Зимой Ховард с Юном часто выбирались в лес. Юн, знавший леса Ульстада вдоль и поперек, помогал Ховарду подыскать отличные бревна недалеко от сплавной реки, перевозка стала дешевле, от этого и доход прибавился. Завод, обрабатывавший древесину, забирал все бревна, которые ему поставляли.
Как-то в начале лета в Ульстад, тяжело ступая, пришел Монс Мюра. Известно, что Керстаффер нанимал хусманов только на год, чтобы держать их построже. Теперь это обернулось против него самого. Монс, лучший работник, о каких только мечтать можно, распрощался с ним и пришел выяснить, нельзя ли подыскать работу в Ульстаде и перебраться в Грин, в пустовавший всю зиму домик Мартина.
Домишко справный и по соседству с теперешним жильем Монса, только ручей перейти.
— Берг мне разонравился, — сказал Монс и чуть погодя добавил, что Керстаффер совсем спятил: сидит в горнице и сам с собой разговаривает, бранится и ругается полный день.
Ховард и Рённев осторожности ради пошли к Хансу Нурбю узнать, действительно ли Монс имеет право переселиться. Конечно, имеет. Нурбю напомнил им, что Керстаффер таким образом лишился уже двух хусманов. Но горбатого могила исправит, мы-то знаем.
И они приняли предложение Монса. Прикинули, что Керстаффер злее, чем был на них, уже быть не может.
Юн стал чаще наведываться в усадьбу, дивясь силе Монса, и вдвоем они с лихвой заменили Мартина.
В конце апреля, накануне годовщины свадьбы Рённев и Ховарда, Амюнн Муэн женился на своей красивой и веселой служанке. Народ считал, что они и так затянули, их мальчонке уже шесть лет. Мало кто знал, что его покойница жена была из той породы, что может после смерти ходить привидением и пакостить в течение семи лет, но не дольше — про это Юн рассказал Ховарду.
Богатая и веселая была свадьба, но длилась всего один день.
Возвращаясь с Ховардом ночью домой, Рённев отъехала от других, остановила лошадь и прильнула к нему.
— Мы женаты уже целый год, — прошептала она, — а знаем друг друга почти два. И все кровь играет.
Ховард сознавал, что не может, ответить ей тем же, но порадовался за Рённев.
И снова шли недели и месяцы. Все было как прежде или почти как прежде. И сам он был прежним или почти прежним, и Рённев.
О ребенке больше никогда не заводили разговор.
Но Ховард чувствовал, будто ему чего-то не хватает, будто он что-то потерял. То ли веру, то ли мечту — он, как ни пытался, не мог подыскать этому подходящее имя.
И чем дальше уходил тот бесконечно долгий день, когда он в одиночестве ждал ленсмана, тем яснее вырисовывалась перед ним связь происходящих явлений. Возможно, он и поумнел от этого, но веселее не стал.
Он потерял веру, что сможет что-то совершить. Или мечту сотворить добро.
Это не касалось хозяйства — здесь-то он отлично знал, что делать. Если не ладилось что-либо — год выпадал неурожайный или не хватало денег, то работа просто шла медленнее, только и всего.
Речь шла совсем о другом. У него была наивная мечта сделать это селение счастливым, лучшим, да уж и не мечтал ли он превратить хусманов в свободных людей? Он ведь думал: если это не удается пастору (он человек чужой), то, может быть, удастся кому-то из своих…
Теперь-то Ховард знал, что и он не свой, и никогда им не будет. Во-первых, он пришлый. Более того. Он понимал — удивительно, сколько начинаешь понимать, когда обстоятельства складываются не в твою пользу, — что если совершится чудо и кто-либо из своих захочет дать им что-то новое, непохожее на то, что они делали и о чем думали из года в год, ежедневно, сто раз на дню, как в мгновение ока он перестанет быть для них своим.
Крестьянин — это самое твердолобое существо на белом свете, его, как скалу, с места не стронешь.
