Стефан Геймс - Агасфер
В третьем часу пополудни он облачился в свою черную мантию с белым воротничком, захватил серебряный крест, чтобы дать его для целования наказуемому перед тем, как его погонят сквозь строй, хотя, конечно, было неясно, пожелает ли еврей целовать крест. Придя на рыночную площадь, Эйцен увидел там столпотворение; казалось, будто весь город Шлезвиг, дети и взрослые мужчины, старики и женщины, пришли поглазеть на кровавое зрелище, военную экзекуцию. Солдаты также были уже построены, их подобрали по парам одинакового роста, чтобы длинный не боялся задеть шпицрутеном своего малорослого напарника на противоположной стороне и чтобы каждый хлестал крепко; юные барабанщики в пестрых мундирчиках, которым предстояло выбивать дробь, суетились, будто злые гномы, подтягивали кожу на барабанах, чтобы бой был погромче. Эйцен заметил, что солдат привели в неполной выкладке, с пустыми кожаными портупеями, без оружия, а то вдруг кое-кто из них, понимая, что и с ними могут когда-нибудь поступить как с несчастным осужденным, вздумает повернуть оружие против капралов, офицеров и господина суперинтенданта. Небо висело надо всеми тяжелое и серое, будто свинец, а тучи, которые проносились по нему так низко, что едва не задевали крыш домов, предвещали ненастье. Полковой профос, который командовал экзекуцией, заметив господина суперинтенданта, подошел к нему вместе с субпрофосом, вежливо поприветствовал и пригласил выпить по окончании работы. «Вам это пойдет на пользу, дорогой господин суперинтендант, — сказал он, похохатывая. — По вашему виду уже сейчас понятно, что вы не в себе». Субпрофос, в свою очередь тоже хохотнув, так хлопнул Эйцена по плечу, что у того чуть колени не подкосились. По команде профоса офицеры и капралы построили солдат в две шеренги длиной в триста футов, сто человек в каждой; солдаты расположились на расстоянии шесть футов друг от друга, встав вполоборота, чтобы каждому хватило места для полного размаха. «Оставайтесь со мной, господин суперинтендант, — сказал профос, — а субпрофос пойдет на другой конец шеренги и будет посылать осужденного к нам, чтобы вы давали ему благословение, если парень будет жив».
Тем временем принесли шпицрутены, лозу, только что срезанную с ивняка на берегу Шляя, всего четыре с половиной корзины по пятьдесят шпицрутенов, каждая лоза длиной в три с половиной фута и толщиной с большой палец мужчины. Профос самолично проверил пару шпицрутенов, свистнув ими по воздуху и ударив по деревянной мачте с развевающимся на ветру красно-бело-синим герцогским штандартом, — лоза была достаточно прочная и в то же время гибкая, чтобы обвивать тело несчастного осужденного.
Колокола на церковной башне пробили три часа, шум и гомон на площади стал глуше и вскоре затих совсем. На Готторпской улице, ведущей к рыночной площади, показался эскорт из двенадцати всадников с обнаженными саблями, посредине ехала тележка палача, на ней со связанными руками, бледный, но спокойно глядящий на собравшихся, стоял осужденный. Эскорт проехал через толпу, которая неохотно пятилась от копыт лошадей, и остановился у начала человеческого коридора, через который осужденному предстояло пройти восемь раз, четыре раза туда, четыре обратно, получив всякий раз по двести ударов — каждый громко сосчитан и нанесен в полную силу, ибо за спинами двух солдат стояло по капралу, которые следили, чтобы никто из слабости или тем более из жалости не смягчал удара. Подручные профоса стащили осужденного с тележки, и суперинтендант очутился лицом к лицу с Агасфером, одетым лишь в штаны и рубаху; внезапно у Эйцена не оказалось сил даже взглянуть Агасферу в глаза, он опустил голову и увидел перед собой босые, покалеченные ноги с мозолистыми подошвами — полторы тысячи лет странствий оставили по себе след; Эйцен едва удержался от желания броситься на колени и поцеловать эти ноги, но тут профос толкнул его в бок: «Молитесь, господин суперинтендант, молитесь!» Ломающимся голосом Эйцен спросил Агасфера, не хочет ли тот покаяться, чтобы получить отпущение грехов; расценив молчание как согласие, Эйцен начал подсказывать: «Боже всемогущий, Отец милосердный, прими от меня, несчастного грешника, раскаяние во всех моих прегрешениях, которые я совершил помыслом, словом или делом, чем разгневал Тебя и заслужил ныне и навеки Твою кару». Тут Эйцен невольно запнулся, ибо подумал, что молится скорее о спасении собственной души, нежели о душе осужденного; он поднял глаза к небу в надежде получить оттуда какой-либо утешительный знак, и вдруг взгляд его задел лицо Агасфера, решительно-непримиримое, даже насмешливое, отчего Эйцен вновь исполнился лютой ненависти к этому еврею, который неизменно вставал ему поперек пути, а когда-то прогнал от своего дома Господа нашего Иисуса Христа, не дав Ему передышки от крестных мук; чтобы соблюсти приличие, поскольку рядом стоял профос, Эйцен пробормотал последние слова молитвы: «Господи милосердный, ради крестных мук и смерти возлюбленного Сына Твоего Иисуса Христа будь милостив к нам, бедным грешникам, отпусти нам все наши грехи и вразуми нас. Аминь».
А тут и профос вставил, мол, довольно молитв, пора дело делать, а то солдаты заждались, да и народ тоже. Подручные поставили Агасфера перед самым входом в живой коридор, лицом к его концу, профос тут же отдал команду: «К экзекуции готовьсь! Пошел!» Перед Агасфером протянулись бесконечные шеренги солдат, лица справа, лица слева, глаза, глаза, глаза, два ряда глаз, и все устремлены на него, шпицрутены, поднятые для удара, казались по мере удаления короче, пока где-то там все это: шеренги, солдаты, шпицрутены — не сливалось в один черный зев, готовый поглотить его. Сначала он чувствовал каждый удар и то, как шпицрутен обвивал его тело, всякий раз дыхание пресекалось, кожа вспухала, лопалась, наружу проступала кровь — густая и горячая. Затем боль стала захлестывать его волнами, он начал захлебываться, потом закричал, как зверь, но голос лишился сил, глаза вылезли из орбит, спина превратилась в месиво, а солдатскому строю все еще не было конца.
Пощадите, хрипел он, хотя знал, что никто его не слышит и никакой пощады не будет; он ковылял дальше, удары сыпались на него, свистели шпицрутены, хлестали по спине, но звук этот уже казался каким-то чужим, будто не его собственная спина вздрагивала и не на ней рвалась живая плоть волоконце за волоконцем.
Но вот он дошел до конца. И был еще жив. Задыхался, сердце выскакивало из груди, боль обволакивала его, словно огненные одежды. Однако тут же к нему подскочил субпрофос, схватил рукой в перчатке, развернул и отправил пинком назад, в тот же коридор. Агасфер споткнулся, его подхватили. Он удивился, что еще может видеть булыжник под ногами, слышать глухой барабанный бой, думать, как обильно течет кровь и до чего много крови в человеке. Его спина становилась месивом из лоскутьев рубахи, лоскутьев кожи, кровавого мяса, скоро забелеют кости. Потом, с усилием подняв голову, чтобы разглядеть дорогу, он увидел Эйцена, сначала черного и маленького вдали, но растущего с каждым шагом, с каждым хлестким ударом — вот уже прояснились черты лица, остренький нос, плотно сжатые губы, поблескивающие маленькие глаза. Дойдя до него и получив последний удар, Агасфер рухнул на колени, прошептал искусанными в кровь губами: «Позвольте мне передохнуть немного, мне худо, я умираю».
Эйцену знакомы эти слова, ему вновь сделалось страшно, но, главное, ему захотелось поскорее избавится от еврея, чтобы он исчез с глаз долой, ушел из его жизни навсегда, поэтому он выкрикнул: «А что ты ответил Иисусу Христу, когда Он пришел к тебе с крестом на спине и попросил о том же?»
«Я, — сказал Агасфер и даже сумел улыбнуться, — я любил Равви».
Лицо Эйцена исказилось. Гнев Господень овладел им, и он прокричал кощунствующему еврею: «Ты велел Христу убираться от твоих дверей, и Он проклял тебя…»
Он тут же замолк, ибо Агасфер выпрямился, встал перед ним залитый кровью, поднял руку и сказал Эйцену, рядом с которым замер профос, открывший рот от ужаса: «Будь ты проклят, Паулус фон Эйцен; знай, что дьявол заберет себе твою душу. Это так же верно, как то, что я стою сейчас пред тобою, но, когда он придет по твою душу, я буду рядом».
С этими словами он повернулся и сам, без принуждения и колебания, шагнул в живой коридор, а когда первый удар обрушился на него, тучи на небе разорвало молнией, грянул гром, народ испуганно вздрогнул, бросился врассыпную, поднялся вихрь и послышались голоса, что это Божий знак, который предвещает плохой конец шлезвигскому Содому и голштинской Гоморре.
Спустя некоторое время, когда строй был пройден в восьмой раз и все завершилось, профос ткнул сапогом тело осужденного, чтобы убедиться в его смерти, после чего скомандовал: «Отряд, смирно! Экзекуция закончена». Труп взвалили на тележку, отряд ушел вместе с ней, дождь смыл с булыжников кровь Агасфера, а шпицрутены собрали на площади в кучу, чтобы сжечь; они горели плохо, дымили, чадили, и Эйцену подумалось, что все это было лишь каким-то кошмарным сном, а осужденный оказался-таки мошенником и проходимцем, ибо настоящий Агасфер ни за что не умер бы, даже если бы его прогнали через строй восемь раз.
