Роберт Шнайдер - Ступающая по воздуху
Должно быть, за этим столом собрались ценители искусства, подумал Бойе, но то, что он затем услышал, было подобно фонограмме вавилонского столпотворения, ошеломляющему словесному залпу.
— …интеримультимедиальныефакторывтехнологии
поддерживаемойкоммуникацииофициантещепива!
связываетоднаковиртуальныеплоскостиреальной
трансформациейнапримерминимализмаилилендарта
возьмимоегобетонногожукамоемуцеменгномужуку
присущиассоциирущаяпонятийностьитранслоцирующий
элементэтоплевоедело!яимею ввидучторазличиемежду
зрителемиаффектомздесьпонятнокаждому…
Того, кто пролаял сей красноречивый пассаж, они называли Бубнилой. У него на носу сидели очки — точная копия нигговского забрала (еще одно немаловажное свидетельство плодотворных взаимоотношений критики и искусства). Бойе слушал словоизвержение Бубнилы, потирал озябшие руки и удивлялся такому наплыву эстетических идей в столь тесно скроенном отрезке речи. И он чувствовал себя чуть ли не пигмеем, во всяком случае огорчительно необразованным. Однако он и тут склонен был открывать в искусстве отражение всего женственного. Он навострил уши, чтобы оприходовать побольше перлов Бубнилы, но тут у него вдруг возникло ощущение, будто чья-то большая рука вцепилась ему в сердце, вырвала его из груди и прямо на глазах у жертвы начала выкручивать. По крайней мере в таком образе ему позднее представлялся тот ужасный миг.
— Анна! — возопил он.
К счастью, Бубнила заглушил радостный крик Бойе, и тот был втайне благодарен ему безмерно. Столь грубый невольный возглас из губ последнего европейского gentilhomme мог стать непоправимой оплошностью, казнился он.
Но ведь она и вправду была здесь! Одна-одинешенька за столом № 12, резервируемым для телевизионщиков, в самой глубине помещения. Ложкой в восковых пальчиках она помешивала кофе в маленькой чашечке. Мизинец был оттопырен, а ложечка двигалась по часовой стрелке, и не иначе. И пустой бокал. Из-под белого вина! По вечерам она всегда пила белое, эльфа беловинного эфира! Рорендорфское белое, украшение классического австрийского стола с телятиной или куриным мясом. Это несомненно была она! И как он сразу ее не увидел! Это непростительно. Боже! Как она прекрасна, когда на нее не зарится ни одна акулья пасть, ни один скользкий плавник.
В горле у него пересохло, губы дрожали, из гортани рвалась наружу радость. Мохнатые сросшиеся брови подпрыгивали, точно в танце. Опущенные, косо уставленные вниз глаза катились по русским горкам. Впалые щеки желтели, как два плюшевых медвежонка, каковыми награждают за стрельбу в тире. Сальные, заплетенные в конский хвост волосы на висках поблескивали сединой — ночное праздничное небо.
Это был его звездный час. Его стоило ждать, ради этого он бросил занятия синологией в Вене, отсыпался по воскресеньям, столько лет собирал фарфор, белые дамские перчатки, очечники, столовые приборы, флакончики из-под лака, тряпичные салфетки, высохшие цветы, платки и платочки и много чего еще. Есть все же Бог на свете. Фройляйн Шпигель поднесла чашку к вишневым, оттененным печалью губам и отхлебнула черного кофе. Комочек невыразимо прекрасной грусти, она сидела здесь, изгнанная Режем и сковородоголовой. Выходит так, что он должен быть благодарен этому интригану. Она понурила голову и погрузилась в глубокую задумчивость. Пальчики однотонно барабанили по мраморной столешнице. На ней была короткая безрукавка цвета жженого сахара и такой же окраски длинный пуловер — таким вот комплектцем ее подкупил 25 сентября Эльмар Кулау, работавший у лодочного мастера. А расплачивался чеком.
«Он хоть задумался, этот хитрый подмастерье, из чего сделан его трикотажный подарок? — бурлил возмущенный разум Бойе. — Конечно, нет. Жалкое букле! Дешевка! Вместо того чтобы укрыть драгоценную кожу тканью высшего качества. Анну надо в кашемир одевать, лопух несчастный! А платить, конечно, чеком».
Бойе прищурил глаза, напрягая зрение. Волосы у Анны были взлохмачены, одна из прядей падала на лицо, и он подумал, что никогда в жизни не видел такой печальной пряди. Он должен развеять эту печаль. Здесь и сейчас.
И он начал еще неистовее надсаживать мозги, соображая, как удачнее всего — и чтобы ноги не подкосились — переместиться от стойки к столу № 12, из пункта А в пункт Б. Мимо гудящей богемы, через весь зал, и не дрогнуть под взглядом Анны. Не сунуть ли руку в карман пиджака для пущей непринужденности? Какой бы только найти предлог? И тут он призвал образ Эдвина Оглобли. Может, этот артист подскажет какую-нибудь хитрость, научит простому безотказному трюку.
«Только бы не напортачить. Пусть еще чуть-чуть побарабанит по столу. Боже, как она прекрасна! Если бы она знала, что за человек в двух шагах от нее. Такой добрый, такой честный и такой нежный. Разве ты не видишь, Анна? Разве не ощущаешь мой трепет в волнах эфира?.. Одну сигаретку можно переждать… Даму не годится беспокоить во время курения…»
Все это вихрем пронеслось у него в голове, а когда девушка потушила сигарету и повернулась к официанту, Бойе был близок к обмороку. Он уловил, как она скользнула по нему взглядом. Анна расплатилась и обменялась парой слов с официантом. Бойе никогда не подумал бы, что ревность может породить такие отвратительные помыслы. Он должен был действовать немедля. Все равно как. Тут ему опять свет затуманил призрак подмастерья Эльмара Кулау. Тот мог появиться в любой момент. Возможно, он находился всего в пяти шагах от «Грау».
Анна собиралась уходить. Надела широкополую бархатную шляпку, поправила ее и с благодарной улыбкой облачилась в наброшенное на плечи пальто. С улыбкой, предназначавшейся Иво, галантному официанту. Чего бы только не отдал Бойе за эту улыбку. Он бы — и это чистая правда — не раздумывая пожертвовал своим драгоценным конским хвостом на затылке. О, если бы можно было повторить последние минуты, он бросился бы к ее столу и крикнул: «Оставь мне пальто, возьми за это мою косу!»
Если бы… Анна уже двигалась к выходу. Она ловко обогнула хмельной круг служителей муз. Бубнила пытался развернуть обсуждение легендарного «фольксвагена-жучка», который он в 70-е годы, не щадя живота и кошелька своего, отлил в цементе, чтобы выставить напоказ пагубную бетонизацию мира. У Эгмонта Нигга тем временем слипались веки, словно схваченные строительным раствором.
Она быстро приближалась, она прошла совсем рядом, стойка вклинивалась в зал слева от входной двери. Сердце Бойе хоть и было выжато чьей-то чудовищной рукой, казалось, заглушало хриплый лай Бубнилы.
— Остался только шаг, один только шаг! — стучало у него в висках.
Он обмер от страха при мысли, что не сумеет совладать с громкостью первого произнесенного слова.
«Она идет мимо… Еще не поздно… Еще не… Рука тянется к двери… Боже, эти пальчики… Шанс не упущен. Она лишь касается двери. Открывает… Все хорошо. Время есть… Дверь закрыта только наполовину. Что значит наполовину? На три четверти! Что правда, то правда!»
Анна ушла.
— Ах! Если тебе… — глухо простонал он.
Больше ничего не исторгли уста великого женоведа последних времен. Ни полслова, ни звука. Он хотел преподнести ускользнувшей чаровнице чеховскую фразу: «Если тебе когда-нибудь понадобится моя жизнь, то приди и возьми ее». Она вертелась у него на языке. Но, как известно, мысль и изреченное слово — смертельные враги.
Анна принадлежала холодной ноябрьской ночи, а Бойе самому себе.
Из все еще воздетой руки вышел весь воздух, и она, подобно обмякшему воздушному шару, испустила дух и упала. Или же это был громкий вздох? Иво принес поднос с реликтами эпохи Анны, вопросительно посмотрел на Бойе и кивком указал на чашечку из-под кофе.
— Для твоей коллекции, — сказал он, что было похоже на попытку утешения, ибо видел, какая боль скрутила этого человека.
Он молча вложил ему в ладонь очередную из бессчетных чашек, подносимых к устам красавицей в кафе «Грау». Бойе обхватил ее ледяными пальцами, не в силах сказать ни слова, и вовсе окаменел. Лоб и виски потемнели от вздувшихся вен. Инстинкт умирающего зверя погнал его в ночь. Погибнуть, сгинуть было единственным его желанием. Сгинуть, но с достоинством. Чтобы никто не видел и ни одна душа не оплакала. Бойе Бирке не погиб, поскольку никто не явился, дабы забрать у него жизнь. Так что ему пришлось сохранить ее.
— За гениальность тоже надо расплачиваться, — бормотал он, проснувшись на каменном полу в темной щели своего коридора.
Поставив крест на мире женщин, он сник и заснул. Намерение умереть все же хранит человека от самых пыточных ночей. Человек собрался с силами и ближе к полудню решил совершить прогулку по уже зимнему городу. Он не мог найти ключей от дома. Но когда наконец все же переступил порог, обнаружил ключи в замочной скважине с наружной стороны двери, это удивило его, и он даже клял себя за этакую неосторожность. Страх перед чьим-нибудь непрошеным появлением, как известно, сильнее всего там, куда и мокрый цуцик забраться не пожелает. Хрустальный ноябрьский воздух, окатив лицо, сдул боль ночного поражения. Возле Иудиных ворог этому королю эльфов, рейнтальскому Альбериху[31] пришла в голову блестящая мысль, он понял, как можно все-таки покорить любимую им больше жизни Анну Шпигель. Он немедленно повернул назад. И уже вскоре перерывал недра своего подвала в поисках запыленной пишущей машинки, и делал это прямо-таки с воодушевлением. Если бы кому-то довелось приложить ухо к подвальной двери, он услышал бы не вполне узнаваемую фразу из арии Лепорелло:
