Иван Шмелёв - Солдаты
огражденный своим чином токмо от побоев, и то не всегда…" -- это начало
печальной пушкинской повести о Самсоне Вырине было и первой, лучшей
страницей в многотомной истории "маленького человека", притесняемого,
униженного и наконец гибнущего. На долю писателей нового века выпало
завершить эту историю, после того как в нее вслед за Пушкиным вписали
славные главы Н. Гоголь, Ф. Достоевский, И. Тургенев, Г. Успенский, А. Чехов.
Самое последнее место в социальном ряду "маленьких людей" занимает
Уклейкин -- "лукопер", "шкандалист" и "обормот". Он давно проникся сознанием
своей потерянности и ничтожности. Однако в жалком сапожнике Уклейкине
клокочет необоримый стихийный протест. Этот отпетый "озорник" сродни
бунтующим босякам молодого Горького. Мало того. Дитя своего времени,
Уклейкин ощущает в себе пробуждение гражданского, общественного сознания.
Центр тяжести в повести перенесен именно на общественную
несправедливость: полуграмотный сапожник ждет облегчения от обещанных
царским манифестом 17 октября 1905 года свобод и прав. И утрата Уклейкиным
иллюзий, постепенное постижение того, что обещанные свободы обернулись
обманом,-- типично для самых широких слоев народа. "Противоречие между
обещанием свободы и отсутствием свободы, между всевластием старой власти,
которая "все вершит", и безвластием "народных представителей" в Думе,
которые только говорят, это противоречие именно теперь, именно на опыте Думы
проникает в народные массы все сильнее, все глубже, все острее" [Ленин В. И.
Полн. собр. соч., т. 13, с. 69.],-- писал В. И. Ленин в мае 1906 года,
подводя итоги периоду "конституционных иллюзий" в русской революции. В
образе Уклейкина Шмелев чутко зафиксировал процесс разочарования масс в
"демократическом", парламентском пути развития, при котором вся сила власти
оставалась в руках царского правительства. Повесть Шмелева отчетливо
показывает то новое, что внесли писатели демократического, можно сказать,
горьковского направления, продолжая тему "маленького человека".
Дальнейшее развитие темы "маленького человека", в принципиально важном
повороте этой гуманистической традиции, мы находим в самом значительном
произведении Шмелева дореволюционной поры -- повести "Человек из ресторана".
В появлении этой "тузовой" вещи, да и в самой судьбе писателя важную и
благотворную роль сыграл М. Горький. 7 января 1910 года Шмелев посылает
Горькому свою повесть "Под горами", сопровождая ее письмом: "Может быть,
немного самонадеянно с моей стороны -- делать попытку -- послать работу для
сборников "Знания", и все же я посылаю, посылаю Вам, ибо не раз слышал, что
для Вас не имеет значения имя… Я почти новый человек в литературе. Работаю
я четыре года и стою одиноко, вне литературной среды…" [Архив А. М.
Горького (Институт мировой литературы -- ИМЛИ)]. Горький ответил Шмелеву без
промедления -- в январе того же, 1910 года очень доброжелательным,
ободряющим письмом:
"Из Ваших рассказов я читал "Уклейкина", "В норе", "Распад" -- эти вещи
внушили мне представление о Вас как о человеке даровитом и серьезном. Во
всех трех рассказах чувствовалась здоровая, приятно волнующая читателя
нервозность, в языке были "свои слова", простые и красивые, и всюду звучало
драгоценное, наше, русское, юное недовольство жизнью. Все это очень заметно
и славно выделило Вас в памяти моего сердца -- сердца читателя, влюбленного
в литературу,-- из десятков современных беллетристов, людей без лица"
[Горький М. Собр. соч. в 30-ти томах, т. 29. М" 1955, с. 107.].
Начало переписки с Горьким, который, как сказал сам Шмелев, был "самым
светлым, что встретил я на своем коротком пути", укрепило его уверенность в
собственных силах. В конечном счете, именно Горькому, его помощи и
поддержке, обязан во многом Шмелев завершением работы над повестью "Человек
из ресторана", которая выдвинула его в первые ряды русской литературы. "От
Вас,-- писал Горькому Шмелев 5 декабря 1911 года, уже по выходе в свет
повести,-- я видел расположение, помню его и всегда помнить буду, ибо Вы
яркой чертой прошли в моей деятельности, укрепили мои первые шаги (или,
вернее, первые после первых) на литературном пути, и если суждено мне
оставить стоящее что-либо, так сказать, сделать что-либо из того дела,
которому призвана служить литература наша,-- сеять разумное, доброе и
прекрасное, то на этом пути многим обязан я Вам!.." [Архив А. М. Горького
(ИМЛИ)].
Главным, новаторским в повести "Человек из ресторана" было то, что
Шмелев сумел полностью перевоплотиться в своего героя, увидеть мир глазами
другого человека. "Хотелось,-- писал Шмелев Горькому, раскрывая замысел
повести,-- выявить слугу человеческого, который по своей специфической
деятельности как бы в фокусе представляет всю массу слуг на разных путях
жизни" [Письмо И. С. Шмелева А. М. Горькому от 22 декабря 1910 г. Архив А.
М. Горького (ИМЛИ)]. Действующие лица повести образуют единую социальную
пирамиду, основание которой занимает Скороходов с ресторанной прислугой.
Ближе к вершине лакейство совершается уже "не за полтинник, а из высших
соображений": так, важный господин в орденах кидается под стол, чтобы раньше
официанта поднять оброненный министром платок. И чем ближе к вершине этой
пирамиды, тем низменнее причины лакейства.
Мудрой горечью напитана исповедь Скороходова, старого, на исходе сил
труженика, обесчещенного отца, изгоя, потерявшего жену и сына. Хотя
"порядочное общество" лишило его даже имени, оставив безликое "человек!", он
внутренне неизмеримо выше и порядочнее тех, кому прислуживает. Это
благородная, чистая душа среди богатых лакеев, воплощенная порядочность в
мире суетного стяжательства. Он видит посетителей насквозь и резко осуждает
их хищничество и лицемерие. "Знаю я им цену настоящую, знаю-с,-- говорит
Скороходов,-- как они там ни разговаривай по-французски и о разных
предметах. Одна так-то все про то, как в подвалах обитают, и жалилась, что
надо прекратить, а сама-то рябчика-то в белом вине так и лущит, так это
ножичком-то по рябчику, как на скрипочке играет. Соловьями поют в теплом
месте и перед зеркалами, и очень им обидно, что подвалы там и всякие
заразы… Уж лучше бы ругались. По крайности сразу видать, что ты из себя
представляешь. А нет… знают тоже, как подать, чтобы с пылью".
При всей жестокости скороходовского суда, Шмелев не теряет чувства
художественного такта: Скороходов и в своем социальном протесте остается
"средним человеком", обывателем, предел мечтаний которого -- собственный
домик с душистым горошком, подсолнухами и породистыми курами-лангожанами.
Его недоверие к господам -- недоверие простолюдина, в котором ощущается и
неприязнь к образованным людям "вообще". И надо сказать, что чувство это в
какой-то мере разделяет сам автор: мысль о фатальной разобщенности людей из
"народа" и "общества", о невозможности соглашения между ними ощутима и в
"Гражданине Уклейкине", и в более поздних, чем "Человек из ресторана",
произведениях--повести "Стена" (1912), рассказе "Волчий перекат" (1913).
Однако в "Человеке из ресторана", как и в других лучших его
произведениях, чувство недоверия к "образованным" не переходит в
предрассудок. Темный, религиозный человек. Скороходов особо выделяет
революционеров, противостоящих корыстному миру: "И уж потом я узнал, что
есть еще люди, которых не видно вокруг и которые проникают все… И нет у
них ничего, и голы они, как я, если еще не хуже…" С особенным сочувствием
изображен в повести сын Скороходова Николай, чистый и горячий юноша, который
на глазах читателя вырастает в профессионального революционера.
Повесть "Человек из ресторана" была важной вехой для Шмелева-писателя.
Образ Скороходова показан в ней с замечательной художественной силой.
Повествование о своей несчастной жизни старого официанта, в чьем языке
сплетаются "образованные" выражения ("не мог я томления одолеть"),
канцелярские штампы ("произвожу операцию"), поговорки ("захотел от собаки
кулебяки"), жаргонные словечки ("елозить", "жигуляст", "испрокудился",
"кокнуть", "оттябель"),-- имеет точную целевую направленность. Сквозь
скороходовский слог просвечивают особенности речи других персонажей: чистый
язык революционера Колюшки, архаично-книжный и одновременно
парикмахерски-"интеллигентный" Кирилла Саверьяныча, хамски-купеческий --
миллионера Карасева, исковерканный акцентом -- дирижера Капулади и т. д.
Происходит как бы наложение речи Скороходова на речь остальных персонажей.
Однако, восхищаясь мастерством Шмелева-художника, критика одновременно