Генрих Ланда - Бонташ
Я отнёсся к этому как-то легко и успокаивал его, сказав, что это ещё ровно ничего не значит. Сейчас я не могу ручаться, что я тогда его правильно понял. Но во всяком случае, ответил я, видимо, правильно.
С отъездом Лёньки и Яна встречи у стендов прекратились. Лето подходило к концу, каждого всё больше захватывали свои дела. Мои же дела были так неопределённы, что я стремился отодвинуть их на возможно более поздний срок. Теперь я больше встречался с Жоркой и Толей. Толя меня лепит у нас дома, сеансы устраиваются днём; в квартире тихо, все на работе, окно занавешено от солнца…
Ещё один Черторой, но уже совсем не похожий на первый. Сашка с Верой, Герка, Геня Гофман, я и, кажется, ещё кто-то из ребят. Почему всё бывает по-настоящему только один раз? Даже водяных лилий в знакомом затоне не оказалось. К тому же Геня с Верой затеяли противнейшую ссору, так что на обратном пути Вера утянула Сашку, и они ушли себе отдельно. И всё же было нечто, запомнившееся навсегда: Вера гадала на картах, я попросил погадать мне. И это почему-то вышло не в шутку, а всерьёз. Вот что она сказала:
ТЕТРАДЬ СЕДЬМАЯ И ПОСЛЕДНЯЯ
10 марта 1963 г.
Итак, она сказала примерно следующее:
– Не знаю, тут всё что-то не очень ясно, видно дела у тебя не очень ясные, путаные. Сейчас у тебя трудности, но не очень большие. Всё кончится хорошо, тебе очень поможет один мужчина, червовый король… В общем, всё обойдётся. Любовь? Как тебе сказать, вроде как любовь есть, но что-то она такая – и любовь, и не любовь… Неясно, в общем.
Она, кажется, говорила и другое что-то. Но я думал над этим. Что же это? И любовь, и не любовь… Если это любовь, то видно, не как у всех. Да, трудная любовь… Ну что же, есть ещё время и возможность разобраться в этом, в самом главном. Я сейчас не спешу. Я собираю силы, потому что знаю – кончается лето и начинается очень трудное для меня время.
Кончается лето. Сашка с Верой уезжают в Пензу, Юрка Шпит тоже уехал по назначению. А я еду в Дарницу, на механический завод, предлагать свои услуги. Настроение приподнятое – уже хочется заняться делом. Хватит этой невесомости. Оставляю в отделе кадров заполненную огромную анкету.
Из Литвы к нам приезжает на машине дядя Витя с семьёй. Они гостят несколько дней. Дядя Витя мне сказал: "Ты здесь потолкайся ещё с месяц, увидишь, что всё равно не сможешь прописаться и устроиться – и приезжай в Вильнюс. Я тебе отдаю одну комнату и гарантирую работу на станкозаводе. А лучше всего – не теряй времени и приезжай сразу".
Но именно теперь я не мог и думать об отъезде из Киева. Я должен был оставаться здесь.
Дарницкому заводу я оказался не нужен. Киевскому станкозаводу – тоже не нужен. Я решил систематически обойти все возможные места работы, имея при себе уже заполненные анкеты, чтобы днём не терять время на их заполнение. Бланки анкет мне принесла Зоя. Она звонила почти каждый день и вызывалась меня сопровождать.
Поездка на "Большевик" – безрезультатно. Бурный летний дождь, подавленное настроение.
Завод в Святошино. Краткий разговор: "Вам нужны инженеры?" – "Нет" – "До свидания." – "Всего хорошего".
Зоя ездит со мной, переживает за меня и в то же время подшучивает, наставляя, как нужно себя вести. С ней хорошо, но по-прежнему всё непонятно. Впрочем, сейчас я и не стремлюсь понимать, мне не до того. Внутреннее равновесие становится всё менее устойчивым, и мне лучше, когда кто-то есть рядом.
Съездили в Лавру, оставили анкету в конструкторском бюро и решили поехать на пляж. На пляже чудесно, можно снова отвлечься от всего. Вода, песок, солнце. Мы в верхней части пляжа, где мало народу, нет знакомых. Плавать Зоя совсем не умеет и в воде, там где ей ещё только по грудь, подсознательно пуглива. Я её обнимаю, она прижимается охотно ко мне и не отводит своих синих, таких знакомых и волнующих глаз. Руки чувствуют под купальником её тонкую талию. Но когда мы лежим на песке, на крошечной песчаной полянке в кустах – она не позволяет себя обнять. И всё непонятно – почему она не позволяет, и почему я стремлюсь это сделать. И, задумавшись, она говорит: "Что бы ты сказал, если я бы вдруг тебя что-то спросила?" – И я отвечаю: "Я бы, наверное, не знал, что ответить". И мы снова купаемся, снова лежим на песке. Солнце, плеск и шум воды, шорох кустов…
И назавтра, 18 августа, нервы не выдерживают. Один в жаркой комнате, полутёмной из-за занавешенного окна, катаюсь с боку на бок, обливаясь потом, со страшной, разрывающей грудь тяжестью, лихорадочно думаю, бросаясь от одной крайности к другой, пытаюсь плакать, пытаюсь взять себя в руки, с ощущением затравленного зверя гляжу отчаянными глазами на себя в зеркало, опять утыкаюсь лбом в подушку…
Однако, поскольку это уже не впервые, удаётся совладеть с собой настолько, что даже мама с папой об этом не знают. Спасаюсь всеми средствами. Усилием воли ограничиваю панические размышления. Бросаю писать дневник. О моём состоянии знает только Жорка Сомов, и он приходит на помощь. Теперь по отделам кадров ходит со мной он. Ирония судьбы – как быстро приходится меняться ролями страдающему и утешителю! С Зоей больше не вижусь.
…В конце августа по случайно прочитанному объявлению устраиваюсь на работу на Киевский завод электроизмерительной аппаратуры. Завод, с количеством работаюших около ста человек, размещается во втором дворе на Малоподвальной улице, возле площади Калинина. Директор и главный инженер сидят вместе в крошечной комнате, дверь которой выходит в комнату побольше, где находятся секретарь, бухгалтерия, отдел снабжения и сбыта и планово-производственный отдел. Этажом ниже по узкой деревянной лестнице была комната технического отдела, ОТК, нормирования и инженера по технике безопасности. А в самом низу было гальваническое отделение, и на лестнице сидела глухая старуха-уборщица, в свободное время скручивающая проволокой клеммные обоймы для их оцинковки. Вход в "цехи" был с другой стороны. И вряд ли я мог предполагать, впервые поднимаясь по этой лестнице, что проработаю на этом заводе пять лет, до 1959 года, и буду тесно с ним связан и по сегодняшний день.
Я начал работать конструктором в техническом отделе. Утром идти на работу. В обеденный перерыв приходить домой. И после работы возвращаться домой. Я работал в Киеве конструктором. Закончился испытательный срок, и меня не уволили. Всё было, как во сне. Вернее, как после кошмарного сна. Я медленно приходил в себя, постепенно проходило чувство оглушённости.
23-го августа я прощаюсь с Зоей. Завтра она уезжает к сестре в Сталино, там будет работать. Мы заходим с ней по набережной до самого моста Патона и выходим на мост. Здесь прохладно, уже вечер и конец августа. Простор, тишина и очень красиво. Зоя прощается с Киевом и, вероятно, навсегда. Но она умеет отнестись с шуткой даже к этому. Получается шутка с налётом грусти и грусть с налётом шутки.
Мы сходим с моста в новый парк на берегу Днепра. Здесь много плакучих ив и безлюдно. Уже стемнело, на её плечи накинут мой пиджак. Странно всё-таки: то, что мы столько лет знаем друг друга и не знаем отношения друг к другу; не можем откровенно говорить, и в то же время нам так легко и хорошо вместе – а может быть, мне это только кажется? Почему она пришла сюда со мной? Должны ли мы сегодня говорить о чём-то, о чём раньше не говорили? Могу ли я об этом говорить? Хочет ли она этого? Чего она хочет от меня, от других? Почему я не могу ничего сказать, хотя так часто и так много думал о ней?
Вот мы сидим рядом на скамье в пустынном тёмном парке, под плакучей ивой. Она, очевидно, сама этого хотела. Но она отстраняет мои руки. И когда я становлюсь более настойчивым, сопротивляется изо всей силы. Вернее, резко сжимается в комок и отталкивает мою руку, прикоснувшуюся к её груди. Мы молчим; и я понял – нужно или перестать молчать, или перестать настаивать.
И я выбрал последнее.
Из парка мы возвращались в пустом пульмановском вагоне трамвая. Мы забрались в тёмную заднюю кабину вожатого и закрыли дверь. Вагон гремел и трясся, за стеклом убегали рельсы. Наша весёлость была похожа на нервную реакцию после этого длинного вечера. Здесь Зоя позволила себя обнять, но я понимал, чувствовал, что это совсем другое. А в парке я молчал. Должен ли я был молчать? И что я мог сказать, и какой был бы ответ? Ничего этого я не знаю и, наверное, не узнаю никогда. Но и никогда не забуду единственного короткого прикосновения к её груди, там, в парке под плакучими ивами, на берегу Днепра, когда мне было только двадцать три года.
После этого мы встречались очень редко. Лет через пять я встретил её на Крещатике с мужем, вскоре после того, как у них родилась дочка. Они приехали из Донецка в отпуск. Она всё такая же, и внешне, и по характеру. А он – рослый и привлекательный, жизнерадостный любитель поострить. Когда на её фокусы я ей сказал, чтобы она не прикидывалась, что она мне ясна, как открытая книга, – он игриво спросил: "И вы умудрились прочитать всю эту книгу?" Я с деланым испугом ответил: "Нет, нет, что вы! Я читал только титульный лист, остальное осталось для вас…" Однако не думаю, чтобы он помнил мопассановского "Свинью Морена".
