Ирина Богатырева - Товарищ Анна (сборник)
Я сама не знала, отчего говорю все это ему. В этом было какое-то унизительное желание оправдаться, доказать, что не все такие, как он, что есть в жизни что-то другое, не только то, о чем он думает.
Но я сразу поняла, что попалась. Стоило это сказать, как он преобразился. В глазах, кроме высокомерия, появилось чувство победы. Он услышал именно то, что хотел.
– Да нет, почему же, дружба – это я понимаю. Дружба – это именно то, что мне нужно. Дружба между мужчиной и женщиной – это так романтично. Разве нет? – Его речь стала слишком сладкой, а глаза опасными. – Будем друзьями? – мурлыкал он, и голос дрожал от скрытого смеха, хотя он даже не улыбался. Смотрел пристально, приторно. В нем вдруг появилась какая-то обволакивающая, манящая нежность. Казалось, сделай шаг к нему навстречу сейчас, и что-то необычайно счастливое случится с тобой.
– Слушай, ты невыносим, – сказала я, стряхивая дурман. – Ну какая еще дружба? Как в детском саду, право. Кто ее ищет так? Ты же взрослый человек, понимать должен.
– Я тебе неприятен? – спросил он расстроенно.
– Ну не в этом дело! Ты меня не знаешь, я тебя. Я скоро уеду. У каждого своя жизнь. Никаких общих точек. Друзья по-другому должны появляться.
– А как?
– Ну… – Я задумалась. Все было как-то нелепо.
Он смотрел выжидательно.– Нет, нет! – вдруг он зажмурился, весь съежился, словно я собралась его ударить. – Молчи, молчи! Ты же меня сейчас выгонишь! Я ведь вижу – выгонишь. И куда я пойду? Ты хотя бы подумала, куда я пойду?! К нему, снова к нему! А там будет что? Думаешь, мне не противно? Мне еще как, еще как все это противно! Осточертело уже! Голос его стал надрывным и звонким. Его скрутило еще сильней, и тут он заплакал.
Он плакал навзрыд и не переставал говорить. Это была истерика. Все, что я боялась о нем подумать, теперь слушала. В признании этом фигурировал некто, старший и сильный, бездушный и сладострастный. И как он что-то шептал, звал бедного Ганю к себе, и как это было невыносимо. Как это было невыносимо, и сладко, и тягостно, и непреодолимо. Как он боялся его, но с каждым днем был только ближе. А тот все что-то обещал ему, чуть ли не полмира. Обещал, и манил, и тянул, как в омут. И с этим уже не совладать. Я скучала. Не мог придумать более интересной истории, думала я. Старо ведь, как мир: развращенный юноша ищет дорогу назад, к естеству. Я поглядывала на часы, рассуждая, останется ли время до приезда Макса на сбор помидоров после того, как я его наконец выставлю. Дождь на улице перестал.
– Я ведь не дурак, я что, разве дурак, я уже понимаю: если снова пойду к нему, так там и останусь. С ним, у него. А молодость, вечная молодость, он обещал… Я не понимал ведь сначала, как это. Как это может быть, чтобы вечная, почему. И еще: власть. Ты будешь миром править, говорил. Мы с тобой. Только мы с тобой. Я его спрашиваю: почему? А он: потому что ты станешь мною, сам царем станешь. Мы будем едины, ты и я, мой мальчик, ты и я. Это вот уже только недавно сказал. И я тогда понял: все, значит, останусь. Нет дороги назад, понимаешь, оттуда уже нет.
Нет, я его уже не понимала. Это уже походило на бред. Но он продолжал:
– А он все: мальчик, мой сладкий мальчик, ты так прекрасен, так юн. Ты увянешь, твоя красота пропадет. Кто вспомнит о ней, когда дряхлым стариком станешь? Все равно придешь ты ко мне, так уж лучше теперь. Будешь царем, будешь вечно красив, вечно молод, будешь царем, мое золотое дитя.
Его снова скорчило от рыданий. Он был жалок, однако даже так оставался красив. Картинно красив, искусно красив, бледен, как статуя из благородного мрамора, источающая внутренний свет. Мальчик-эфеб, юноша, взятый в полон красотой. Вдруг он резко оборвал сам себя, вскинул голову в легких кудрях и посмотрел мне прямо в глаза.– И ты меня все-таки выгонишь? – спросил. Бледный, как мрамор, и глаза бесцветные, мраморные тоже. Только тут я заметила это. Рыбьи, остановившиеся, неживые глаза. – Я многого у тебя прошу, да? Я ведь прошу самую малость! Кусочек, кусочек сердца!
Мне холодно стало и страшно. На меня смотрело несчастное лицо, прекрасное, совершенное и неживое. Я молчала. Говорить просто не могла. Внутри все застыло. Но жалость, плеснувшая вдруг навстречу к нему, была подавлена чувством страха. Голова сама собой медленно отрицательно качнулась.
– Вот так, да? – сказал он и выпрямился, собирая остатки гордости. Все краски окончательно сошли с его лица. – Хорошо. А он любит меня. Он, значит, прав, говоря, что единственный он, кто любит меня, а больше меня некому уже полюбить.
– Кто? – выдохнула я похолодевшими губами.
– Царь. Мой царь!Он как будто плюнул в меня этими словами, поднялся и вышел. Шаги были деревянными, он словно сопротивлялся скованности, охватывавшей тело. Как завороженная, я качнулась и пошла следом за ним. Не оборачиваясь, он шел к калитке. Медленно, шаг за шагом, я двигалась следом. Наконец он вышел и повернул налево, к заливу. Калитка хлопнула – я будто очнулась и остановилась.
10
Макс запер ворота, достал из машины пакеты и хлопнул дверцами. Домовитый и спокойный, он нажал на брелок, запирая машину, поднял пакеты, потом посмотрел вперед и заметил меня.
– Ты чего такая? – улыбнулся.
Я молчала. Макс прошел в дом, загремел там дверцей старого холодильника. Я размышляла, рассказывать ли про мое видение, про этого странного гостя, или нет. Ведь что я, в сущности, могла рассказать?
– А что, тут кто-то был? – крикнул Макс с кухни. Я вздрогнула. Так и увидела, что стоит он там с пачкой сигарет, оставленной Ганей. И что я ему теперь расскажу? Призраки же не курят.
Я вошла в дом. Макс листал книжку, ту самую, «Лесного царя». А вчера ее не заметил.
– Это твоя же, – сказала.
– Откуда?
– С веранды.
Он рассеянно хмыкнул:
– М-да? Ну ладно. Не помню такую. – Бросил ее под лестницу и посмотрел на меня: – Так чего ты такая никакая? Или случилось что?
– Да нет, – мотнула я головой, села и собралась было хоть что-то ему рассказать.
– А… А то я подумал, может, знаешь уже, – бросил он, не оборачиваясь, от холодильника.
– О чем?
– Умер он. Мне сестра его написала. Перед отъездом с работы прочел. – Он назвал имя нашего интернетного приятеля.
Внутри меня что-то глубоко выдохнуло.– Будем ужинать? – спросил Макс.
– Ага.
– Или пойдем гулять?
– Ага.
– Так чего сначала: ужинать или гулять?
– Ага.
Он схватил меня за руку, с силой выдернул с места и потащил из дома.Мы шли, он о чем-то говорил. Кажется, он никогда еще не говорил так много. Была пятница. Было слышно, как оживают дачи. Я не очень понимала, как мы плутали между участков, пока вдруг не выскочили к тем же мосткам и песчаной отмели.
– Опа! Смотри, – сказал Макс. – Это тебе подарок, да?
Недалеко от воды на песке лежало что-то длинное и темное. Я не сразу разобрала, что это. Показалось сначала – коряга. Но это лежал сом. Здоровый, больше метра длиной, коричневый, скользкий, с тупой головой и огромным уродливым ртом. Этот рот, широкий, губастый, а точнее, вся рожа в целом, с усами, с крошечными, обморочными глазками, ужасно походила на человечью, только будто искаженную, растянутую и сплюснутую для издевки.Он был еще жив. Вяло пошевелил хвостом и открыл рот, показав опухший, синий, как у висельника, язык. От этого неожиданного движения все во мне содрогнулось.
– И как он только сюда попал? – говорил Макс. – Вода отошла, что ли, и уплыть не смог? Я слышал, с ними случается такое, порой. С самыми жирными.
Но от воды шел к сому след, словно бы его протащили по песку. Или же сам выполз, вынося на коротких ластах всю громадину своего тела.
– А почему это мне подарок? – спросила я наконец.
– Ну, ты же рыбы хотела. А я тебе не дал. Так вот.Осторожно мы приблизились. Сом снова повел хвостом и судорожно зевнул, высунув язык, будто пытался глотнуть воздух. Его усы над мясистыми губами при этом смешно оттопырились. На подбрюшье налипли желтоватые песчинки. Маленькие бездушные глазки были обращены вверх, в небо – и на нас, и было неясно, видит ли он и нас, и небо. С этими усиками, с этими закатившимися глазками он был бы даже комичен, если б не вся жуть его беспомощного, промежуточного состояния: между жизнью и смертью, на воздухе, возле воды.
– Как думаешь, мы вдвоем его дотащим? – рассуждал Макс. – Или лучше разрубить? Я могу сходить за топором. А ты посторожишь пока, чтобы не убежал.
Конечно, он был прав. Надо было побежать на дачу, принести топор и тележку, убить и увезти отсюда сома, пока его кто-нибудь другой не нашел, но подумать, что придется ударить топором, ниже головы, в шею, перебить позвоночник, – подумать о том, чтобы есть потом его мясо, нежное, мягкое, белое, пахнущее тиной и разложением, есть и вспоминать это человеческое лицо, усы, эти равнодушные обморочные глазки, опухший синий язык, – подумать обо всем этом было гадко до дурноты.
– Слушай, а может, отпустим его? – спросила я. – Ведь еще выживет? Как думаешь?..
