Олег Афанасьев - Праздник по-красногородски, или Легкая жизнь
Рассказ на двадцати страничках Вадим написал за два дня. Потом он его несколько раз перепечатывал, но главное легко вылилось за два дня. Рассказ так и назывался: «Если говорить правду, то мы не можем сказать друг другу ничего хорошего». Интонацию он заимствовал у Хемингуэя, остальное было свое. Он писал о заводах. Первом своем заводе, втором, третьем. Когда-то завод, как пишут в газетах, сыграл в его жизни великую положительную роль, так как еще немного, и герой сделался бы уголовником. Герой рос, учился и, казалось бы, должен считать себя счастливым, попав в инструментальный цех, в среду первоклассных специалистов. Однако, наоборот, на все сто разочарован. Люди невероятно завистливы: «Ах, ты так. Я тоже, если захочу, сумею не хуже». И, в общем-то, подражают лучшим, самым веселым и ловким. Но когда этих самых весёлых и сообразительных лишают возможности отличаться, как случилось в инструментальном цехе подшипникового завода, на смену приходят таланты лени, вранья. И подражают уже таким.
Ему необходим был читатель. Волчок как-то странно себя вел. Они говорили о Вадимовом писательстве, но при этом Волчок ни разу не попросил почитать. Вадим однажды предложил: «Дать?» Волчок промолчал, и больше разговора не было. Теперь читатель требовался, и, когда Волчок пришел проведать Вадима, тот положил перед ним свою многострадальную повесть и свежеиспеченный рассказ.
— Тебе это на два часа.
Каково же было удивление Вадима, когда, все внимательно прочитав, Волчок сказал:
— Спрячь и никому не показывай.
— Почему?
— Не пойдет.
— Я знаю, что не пойдет.
— А зачем тогда? Не-е-е-е… спрячь.
«Саботаж какой-то!» — у Вадима от обиды руки дрожали.
— Что же, и поговорить не о чем? Ведь и тебя касается.
— Не обо всем, друг мой, говорить хочется, — улыбаясь — этакая он загадочная штучка, сказал Волчок.
Потом, глядя Вадиму в глаза (тому показалось, издевательски), Волчок сказал:
— У нас каждой народности полагается иметь своего акына, сказителя. Ты поищи себе какое-нибудь зачуханное племя, объяви одним из осчастливленных, вот, мол, уже и сочинять потянуло…
Взяв несколько книг — без отдачи, конечно, пока Вадим сам их у него не заберет, — Волчок ушел.
Невероятно задетый, Вадим сейчас же послал свой рассказ единственным своим знакомым в Москву. Ответ пришел скоро, восторженный: удача несомненная, свидетельство удивительное! И все-таки надо попробовать написать приемлемое…
Вадим ожил. «Ничего он не понимает. Низменное в нем сильнее высокого. Странно и жалко. Очень ведь непосредственный, смекалистый, неугомонный», — думал Вадим о Волчке.
В апреле Вадим уволился и завербовался грузчиком в порт Находку. Соображения были такие, Волчок в покое не оставит, на шабашки да в шарагу свою потянет. А не хочется. Может быть, в Находке повезет, заработает денег, вернется домой и зиму посидит за столом,
что-нибудь правильное попробует написать.
* * *
В первое путешествие судьба его миловала. Он попал тогда в рыбацкий поселок с устоявшимися, почти патриархальными нравами. К тому же был ребенком, его оберегали, жалели. В Находке все вокруг была стихия, случайность — море, суша, порт с его техникой, в котором шесть месяцев предстояло носить мешки, ворочать бревна, шифер, станки; наконец со всего Союза сброд человеческий.
Через десяток дней, когда в порту давали зарплату, Вадиму пришлось подраться со спятившим от водки уголовником. По случаю зарплаты порядочно выпивший, он входил в свое общежитие с несколькими новыми товарищами, как вдруг в грудь ему ударила пустая пол-литровая бутылка, и он увидел перед собой бешеное лицо и сам вдруг пришел в неукротимое бешенство и схватился с незнакомцем.
Они дрались сначала в вестибюле, потом в длинном коридоре. Наконец ввалились в одну из комнат, и здесь Вадим, прижав своего врага к стене, бил уже до изнеможения.
Потом снова был вестибюль, полный народа. Пронзительно верещал парнишка, укушенный за ухо, из которого по щеке лилась кровь. Врага, истерзанного и окровавленного, еле передвигавшего ноги, тащили куда-то. Вадим, тоже весь растрепанный и окровавленный, еще чувствовал в себе силы, рычал, его настойчиво тянул прочь маленький Юрка Демидов.
Утром, проснувшись на неразобранной койке, в одежде, заляпанной кровью, увидев свои распухшие, разбитые руки, Вадим сказал:
— Об стенку я ими молотил?
И сейчас же стал кое-что припоминать. Особенно досталось левой руке, так как Вадим был отчасти левша, она у него была ударная, левой кидал точно камни.
В комнате жило еще семь человек. Все собирались на работу.
— Что же теперь делать? В больницу идти? — спросил Вадим.
Маленький, но подхватистый стропальщик Юрка Демидов, годов тридцати пяти с совершенно каторжной физиономией ехидно засмеялся, сказал с расстановкой:
— А позволь узнать, что ты там скажешь? Что о башку безмозглую разбил? О чью именно, спросят. Не знаю и не помню, ответишь. Ах, не знаешь и не помнишь? Так мы найдем!
— Понял, — сказал Вадим. — А что же делать?
— Пошли работать. Разработаешься.
На работе Юрка пошептался с бригадиром, и тот мрачно спросил Вадима:
— Ну хоть что-то ты сможешь?
Вадим смог. Юркиного напарника перевели на другую работу, а Вадим стал помогать Юрке: Работа стропальщика была хорошо знакома по котельному заводу, дома осталось удостоверение на допуск к этому делу, просроченное правда. Правая рука скоро разработалась. Помогая также локтем левой, Вадим вполне сносно заводил тросы под пачки досок, набрасывал их на крюк крана.
В течение дня подходили знакомые и незнакомые поговорить о том, как Вадим дрался с осатаневшим и что тот успел натворить до встречи с Вадимом. А успел он немало. Одного сильно пьяного избил до бесчувствия, другому прокусил руку выше локтя, третьего укусил в ухо. Юрка, появившийся в общежитии под конец происшествия и уведший Вадима спать — Вадим, кстати, вероятно от нервного потрясения, едва оказался на постели, мгновенно и глубоко заснул, — к этому еще добавил, что когда уже поздним вечером бегал в кубовую за кипятком для чая, то видел, как из шестнадцатой комнаты, в которой Вадим добивал психа, выносили изуродованные железные кровати.
— Смотри, достанут они тебя, — предупреждали Вадима.
Юрка в конце рабочего дня сделался какой-то очень сосредоточенный. Когда они, поев в кафе, шли к себе в комнату, сказал:
— Когда они придут, говорить буду я. А ты ничего не знаешь.
— Да зачем мне скрываться?
— Ты ничего не знаешь. Все!
Вадим не верил, что ему угрожает хоть какая-то опасность. Была промозглая погода, дождь не дождь, туман не туман. Общежитие находилось на задворках порта, вокруг кирпич, бетон, рельсы железной дороги, фермы эстакады, ни города позади не видно, ни моря впереди. «Ну и что ж, — думал Вадим, — будет еще и хорошая видимость». В общежитии встретила тишина, странная какая-то пустота, в комнате на восемь человек ни души. Вадиму это показалось забавным, Юрке тоже. Он покачал головой, фыркнул:
— Тем лучше.
В семь вечера пришли трое, явно при ножах, но очень уж мрачные. Юрка это мгновенно оценил. Хохотнул.
— С похорон?
— Похороны будут, — сказал один из друзей пострадавшего.
Вчерашний необузданный был в темных очках, лицо его представляло красно-желто-синюю, со множеством оттенков, маску, из ссадин сочилась желтая сукровица.
— Кажется, вы не туда попали, — сказал Юрка.
— Туда.
— В таком случае приступайте. Вот он я!
— Не ты. Этот, говорят. — Они показали на Вадима.
Вадим хотел вступить в разговор. Юрка не дал.
— Кто говорит, если я говорю?
— Не много ли на себя берешь?
— Сколько мне надо, столько и беру!
В таком духе разговор шел довольно долго. Потерпевший все время молчал, и Вадим вдруг догадался: ему даже рот больно открыть. Когда-то в детстве Вадиму залепили чуть пониже уха камнем. Боль была сильная, однако перетерпел, пришел Домой, сел за стол поесть, но едва открыл рот, перед глазами стало красно. По-видимому, и с этим случилось что-то похожее, может быть, челюсть перебита.
Пришедшим не удалось запугать или запутать Юрку, они не решились вытащить свои ножички.
— Ты бы хоть за бутылкой сбегал.
— А это уже ваше дело. Без нас, конечно, — жестко отвечал Юрка.
— Значит, ничего не было?
— Да.
— Это мы еще посмотрим! — И ушли.
Едва дверь за ними захлопнулась, Вадим весь подался в Юркину сторону.
— Сколько ты сидел?
— С пятнадцати лет… — не сразу ответил Юрка. — В сорок пятом всю улицу, девять человек, в один день подмели… Воркута, Якутия, Монголия, Волго-Дон…
— С перерывами?
— Конечно. Кто ж выдержит…
— И ты все равно ничего не боишься?
И опять он ответил не сразу:
