Такэо Арисима - Женщина
Курати, пожалуй, тоже привязался к Йоко и тоже хотел без конца пить из чаши удовольствий, которую сна ему подносила. Деятельный по натуре, он после переезда ни разу не покинул дома, хотя сам признавался, что такой образ жизни непривычен для него. Словно впервые познавшие любовь юноша и девушка, которые, забыв обо всем на свете, даже о самой жизни, горят единым стремлением – слить воедино души, не боясь разрушить этим самое плоть, Йоко и Курати упивались страстью, наслаждаясь близостью. Впрочем, они не столько наслаждались, сколько мучили друг друга и наслаждались этими муками. Курати перестал выписывать газеты, но сообщил о перемене адреса, и почту доставляли регулярно. Не только письма, но даже надписи на конвертах оставались непрочитанными; Цуя связывала письма в пачки и складывала на полку в маленькой комнате Йоко. Йоко писали только сестры. Но ни Курати, ни Йоко не страдали от одиночества. Более того, они гордились им и были счастливы. На воротах висела небольшая табличка с единственным словом: «Кимура». «Кимура – самая обычная фамилия. Никто и не догадается, что у нас здесь счастливое гнездышко», – заявил Курати. И все же Йоко понимала, что жить так замкнуто Курати долго не сможет. Однажды после ужина, сидя на коленях у Курати и нежно перешептываясь с ним, Йоко в чувственном порыве горячо поцеловала его, и – о, ужас! – она заметила, как в эту самую минуту Курати подавил зевок. И тогда она поняла, что счастье не бесконечно. Но оттого, что конец наступил так скоро, ей стало очень горько. С огромным трудом воздвигнутый замок, казалось, рушился на глазах. Прижавшись к груди Курати, она провела ночь почти без сна.
На следующий день Йоко снова была радостной и оживленной. Она всячески старалась сохранить веселый и счастливый вид, и благодаря самозабвенной любви к Курати у нее это получалось легко и непринужденно.
– Пойдем ко мне в комнату, займемся интересным делом. Ладно? – тоном маленькой девочки, обращающейся к подружке, предложила Йоко. Огромный, как бык, Курати хмуро последовал за ней.
В комнате Йоко на всем лежал отпечаток женского изящества. В восточное окно лились нежаркие лучи ноябрьского солнца. Круглая вышитая подушечка на стене, опрыснутая привезенными из Америки духами, распространяла по комнате едва уловимый, тонкий аромат. Йоко пододвинула к стене шелковую подушку для сидения, усадила на нее Курати и достала с полки несколько связок писем.
– Давай выглянем сегодня из нашей пещеры. Я думаю, это будет занятно, – сказала Йоко, пододвинувшись ближе к Курати.
Курати взглянул на письма с такой кислой миной, будто плотно поел и теперь чувствовал тяжесть в желудке, но потом заинтересовался и стал один за другим вскрывать конверты.
Даже самая скучная деловая корреспонденция превратилась в неожиданно интересное развлечение для любовников, живущих то ли на отрезанном от мира острове, то ли в восхитительном заточении за высокими стенами. Курати и Йоко вчитывались в обыкновенные, ничем не примечательные строки, находили в них какой-то тайный смысл и с упоением фантазировали, придавая каждому слову им одним понятное значение. Йоко умела вдохновлять и заражать энтузиазмом других. И именно в такие минуты становилась особенно обаятельной. Каждое слово, слетавшее с ее уст, отличалось тонким изяществом. В одной из связок оказалось письмо от Ока. Он благодарил ее за дружеское внимание на пароходе и сообщал, что вернулся в Японию на том же судне, что и Йоко. По этой причине все домашние считают его слабовольным человеком, каким он слыл всегда, и это очень его удручает. Он всячески старался узнать ее адрес, но так и не смог, потом в пароходной компании ему посчастливилось выяснить адрес Курати, и вот он шлет ей письмо. Он почитает Йоко как старшую сестру, беспрестанно думает о ней и просит разрешения хотя бы изредка говорить или писать ей о своих чувствах. Йоко отнеслась к письму с любопытством археолога, выкопавшего из руин хорошо сохранившуюся статую юноши.
– Если бы мне было столько лет, сколько Айко, я могла бы, пожалуй, вместе с ним покончить жизнь самоубийством. А то ведь с годами человек с самой нежной душой превращается в такого, как ты.
– Что значит в такого, как я?
– В такого, как ты, разбойника.
– Ну, это не по адресу.
– Как раз по адресу. Вернее говоря, в точно такого же, как ты. Пожалуй, лучше было бы принадлежать тебе только сердцем, а ему – телом.
– Дура! Мне твое сердце ни к чему.
– Тогда, может, ему отдать?
– Отдай. У тебя их, должно быть, много, вот и отдай ему все.
– Но мне жаль тебя, и одно, самое маленькое, я, пожалуй, оставлю.
Они рассмеялись. Курати отложил письмо Ока в число тех, на которые следовало ответить. Это слегка заинтриговало Йоко.
Затем они нашли письмо Кото, адресованное Курати. Но в конверте оказалось одно лишь длинное послание Кимура к Йоко. Было еще два письма Кимура, помеченных тем же числом. Йоко порвала их, не читая.
– Не дури! Интересно все же, что он там написал, – произнес Курати с самоуверенной улыбкой, в которой сквозило горделивое сознание, что он безраздельно владеет Йоко.
– Такие письма только портят аппетит, – возразила Йоко, брезгливо поморщившись. Они снова расхохотались.
На глаза им попалось письмо из редакции «Хосэй-симпо». Курати объяснил, что в свое время он, желая замять дело, сам обратился в редакцию. Но теперь с этой историей покончено, и читать его незачем. На этот раз уже он порвал письмо, не распечатывая. «Интересно, о чем он думал, когда рвал письмо?» – с тревогой подумала Йоко, вдруг вспомнив о том, почему сама она порвала письмо Кимура. Но тут же успокоилась. В следующей стопке внимание их привлек большой конверт со штампами пароходной компании. Курати чуть сдвинул брови – на лице его отразилось минутное колебание, – потом передал конверт Йоко и велел распечатать. Йоко машинально взяла его, и сердце замерло от страха. «Все же Курати из-за меня…» Изменившись в лице, она медленно вскрыла конверт. Там оказались два документа, похожие на дипломы, и официальное письмо. Это был приказ компании об увольнении и о выплате выходного пособия. В письме сообщалось также о порядке получения пособия. Положив приказ на колени, Йоко в замешательстве молчала. Она не думала, что все кончится так скверно. Значит, Курати сказал правду? Значит, он и в самом деле так привязан к ней? Глаза щипало, к горлу подкатил комок. Йоко понимала, что плакать сейчас не время, но едва сдерживалась.
– Как я перед тобой виновата… Прости… Я готова остаться твоей любовницей, содержанкой, только бы ты был со мной. Да, да, правда, больше мне ничего не нужно… Я всему буду рада!
Курати спокойно и внимательно смотрел на плачущую Йоко, словно хотел сказать: «Ну, что с тобой говорить после этого?»
– Какая любовница, какая содержанка? У меня ты одна, больше никого. Письмо о разводе я послал жене сразу же, как только попал в Йокогаму.
Йоко перестала плакать и, затаив дыхание, растерянно глядела на Курати.
– Помнишь, на пароходе я как-то сказал, что люблю тебя сильнее, чем любит Кимура. Я на ветер слов не бросаю. Первые дни, пока мы жили в «Сокакукан», я вообще не ездил в Йокогаму. Больше всего мне докучали переговоры с родственниками жены. Но как только дело в общем было улажено, я с небольшим багажом перебрался сюда незадолго до твоего приезда… Ну, теперь все хорошо, и я спокоен… Хозяйку «Сокакукан» эта бумага тоже ошарашит.
Теперь-то Йоко до конца узнала своего избранника. Все тревоги о его жене исчезли. Не вытирая слезы, Йоко подвинулась к Курати, положила руки ему на плечи и крепко прижалась щекой к его груди. Задача, мучившая ее днем и ночью, была решена, и Йоко не знала, как выразить свою радость. Но облегчения она не почувствовала, ей почему-то стало грустно, словно это она была покинутой женой Курати. Любовно гладя черные, как эбонит, растрепавшиеся волосы Йоко, Курати сказал с необычной серьезностью:
– Ну вот, стал я жить совсем как медведь в берлоге. Остается полеживать да лапу сосать… Я не стану болтать разный вздор, что, дескать, я забыл жену и дочерей. У меня и сейчас душа болит, когда подумаю о них… Я ведь человек… Но мне хорошо здесь, я счастлив, что же еще нужно?.. Я, кажется, становлюсь дурак дураком.
Курати крепко обнял Йоко. Его слова опьяняли ее, и она хотела снова и снова пить это чудесное вино. Склонив голову, она без конца повторяла про себя: «Я не допущу, чтобы только ты один страдал. Я тоже оставлю Садако». Эти мысли довели ее до слез.
Сквозь кимоно Курати чувствовал, как горит лицо Йоко, покоившееся у него на груди. Глаза его затуманились, и он стал осторожно раскачивать Йоко, словно младенца. За окном снова подул суровый зимний ветер, роща глухо шумела, сухие листья кружились, как птицы, и с мягким шелестом ударялись о сёдзи, отбрасывая на них черные тени. Но в комнате было тепло. Впрочем, Йоко не знала, тепло или холодно в комнате. Она чувствовала лишь, что сердце ее обволакивает какая-то сладкая боль. «Пусть бы вот так прошла целая вечность! Пусть бы вот так я погрузилась в пучину смерти, спокойную, как сон!» Теперь, когда сердца их слились в одно большое, до краев переполненное нежностью сердце, Йоко скорее готова была умереть, чем лишиться этого огромного счастья.
