Джеймс Олдридж - Горы и оружие
— А французы — честные? — спросил кази.
— Как ты можешь задавать такой вопрос, кази? — сказал Мак-Грегор с грустной усмешкой. — Французы слабее всех прочих, вот и все.
— Трудно понять европейский склад мыслей, — удрученно сказал кази.
— Европа очень быстро меняется, — сказал Мак-Грегор. — В прежние времена им было бы нетрудно подчинить вас с помощью бомбардировщиков и войск. Но теперь это уже не так легко — ведь им самим, у себя дома, отовсюду грозят политические потрясения.
— А оружие? — спросил Али. — Кому оно досталось?
— Пока что никому.
Услышав отчаянное фырканье и тарахтенье подъезжающего джипа, Мак-Грегор догадался, что это прибыл Затко. Минутой позже Затко вошел в пещеру, прищуренно огляделся кругом, обнял Мак-Грегора.
— Ну, как ты? — сказал Затко. — Я знаю, ты виделся в Париже с Тахой.
Извинившись перед кази, Мак-Грегор стал рассказывать о Тахе, и Затко слушал терпеливо (сегодня он изображал терпеливого). И только когда Мак-Грегор упомянул про Дубаса, Затко не удержался и воскликнул:
— Значит, это правда. Сын ильхана тоже там!
Мак-Грегор рассказал, как Дубас показывал ему удостоверение.
— Вот видишь, кази, — сказал Затко. — Уже и документы фабрикуют… Говорил ты ему, что нас гоняют, как зайцев, в наших родных горах?
— Да, говорил. Но незачем сгущать краски. Приступим к беседе с французом, — сказал кази и велел одному из часовых сходить за Шраммом.
— Погоди минуту, — удержал Мак-Грегор часового. — Должен заранее предупредить тебя, кази, что этот француз оценивает все с военной точки зрения. Причем он разочарован тем, что уже увидел.
— Как же нам, по-твоему, вести себя с ним? — спросил кази.
— Думаю, что он к тебе прислушается, — сказал Мак-Грегор. — Но пусть вдобавок Затко подействует на него чем-нибудь эффектным.
— Это еще зачем? — вознегодовал Затко. — Перед французом из кожи лезть?
Кази вопросительно глянул на молчавшего Али.
— Мне этот француз не нравится, — сказал Али.
— А что ты скажешь? — спросил кази Мак-Грегора.
— Скажу, что из-за этого француза я из Парижа сюда ехал.
— Хорошо, — произнес кази, берясь рукой за обвязанное горло, закутанное сверху шерстяным шарфом. Видно было, что ему больно говорить. — Мы сделаем, что можем. — И послал часового за Шраммом.
Шрамм уже очистил высокие шнурованные башмаки от грязи и навоза. Хотя он не стал отдавать честь, но приветственно выпрямился, щупая курдов настороженным взглядом. На французском языке представив Шрамма, Мак-Грегор сказал ему, что кази и Али говорят по-французски.
— Я привез письма, кази, — сказал Шрамм и подал два конверта.
Кази быстро прочел, отложил в сторону.
— Вы хотите, чтобы я объяснил положение наших дел, мосье? — сказал кази. — Или вопросы хотите задавать?
— Я хочу лишь знать, какой властью вы располагаете и каков ближайший план ваших действий, — энергично приступил Шрамм к делу.
Кази подумал, прежде чем ответить.
— У вас один способ узнать, какой властью мы располагаем. Спросите любого курда, пусть скажет, кто, по его мнению, действительно представляет народ.
— Этого я сделать не могу, — сказал Шрамм. — Я не настолько владею вашим языком.
— Но в таком случае вы мало что сможете о нас узнать, — сказал кази.
— Пожалуй, что так, — невозмутимо согласился Шрамм. — Но меня фактически больше интересуют ваши теперешние планы.
Кази слегка развел руками.
— Это так сразу не скажешь, — произнес он. Последовали новые быстрые вопросы, новые осторожные ответы. Затко дернул Мак-Грегора за рукав, спросил, о чем идет у кази с французом разговор.
— Француз допытывается, с кем, собственно, хотят курды воевать, — ответил Мак-Грегор.
— То есть как — с кем?
— Он желает выяснить, против кого направлено острие вашей борьбы — против ильхана ли, иракских ли властей, иранцев или кого-либо другого.
— А-а…
— Он хочет знать, есть ли у вас контакт с русскими, — продолжал переводить Мак-Грегор.
— Скажи ему, у нас оружие русское.
Мак-Грегор будто не расслышал, но Затко настойчиво повторил:
— Скажи ему. Что ж ты молчишь?
— Зачем я стану говорить ему заведомую ложь?
В ответ Затко указал на курда-часового. На шее у того висел новенький автомат Калашникова с гладким коричневым прикладом и широким тканевым ремнем.
— Где вы это достали? — спросил Мак-Грегор.
— У иракцев украли, — сказал Затко.
— Кто украл?
— Я украл, — ответил Затко. — Все равно француз уже признал автомат, так ты пусти ему пыль в глаза. Пусть думает, у нас тысячи таких. — Тут Затко перешел на шепот: — Выйдем на минуту. Я тебе важное скажу.
Поколебавшись, но понимая, что Шрамм не прочь остаться с кази и Али наедине, Мак-Грегор вышел с Затко из пещеры на солнцепек.
— Вот кази про единство толкует и прячется, чтобы не дать ильхану убивать братьев курдов, — сказал Затко. — А знаешь, что эта старая задница ильхан сделал на той неделе? Осведомил о нас иранских жандармов. А потом убил одного из моих дозорных на посту.
— Кази мне говорил, — сказал Мак-Грегор.
— Я вчера на иранскую сторону ездил, — продолжал Затко. — Ильхан по-прежнему рыщет там, охотится за нами — с позволения иранских жандармов.
— Но почему? Что вдруг толкнуло ильхана на такое?
— Его кто-то извне поощряет, — сказал Затко. — Неделю назад ильхан был в деревне Джурия и с крыши, мотая ослиными своими ушами и немецким пистолетом, кричал крестьянам, что перестреляет всех моих людей и каждого, кто смеет нас укрывать. Рано или поздно он убьет нас с кази, если только я прежде его не убью.
— А что говорит кази?
— Говорит, что это провокация чужеземцев.
— Он, пожалуй, прав, — сказал Мак-Грегор, сев рядом с Затко на дувале, сложенном насухо из камня. Отсюда была видна вся деревня. — Если вы начнете сейчас междоусобицу, то выгода от этого будет только иностранцам.
Затко повернулся спиной к солнцу.
— Ну, не знаю, — сказал он. — Иногда мне кажется — прав Таха, что хочет истребить всех феодалов.
— Таха не прав, — твердо сказал Мак-Грегор.
Затко указал рукой на Ардебиль — городок, чуть заметный далеко внизу.
— Там раньше жили по племенному курдскому укладу, — сказал он. — На лето все оттуда в Сулав уходили — от пыли и от жары. Ардебиль — старинный город, в нем много старых курдских домов, две воинские казармы разрушенные. Кругом города высоченная стена с воротами на мосульскую сторону. Былая курдская твердыня. А теперь это город мастеровых, с асфальтовыми дорогами, рынками, чайханами и большой мечетью. Вот где заметно, какие с каждым днем происходят в курдах перемены.
— Я знаю…
— Курды отрываются от родных гор, живут теперь, как нищие при дорогах, в гаражах, занимаются куплей-продажей, на нефтепромыслах ишачат, автобусы и грузовики водят, свои домишки краской красят. И сколько им так жить — в асфальтовой нищете?
— Знаю, знаю, — повторил Мак-Грегор. — Но эти перемены неизбежны, а в данный момент у вас иные заботы.
— Но почему неизбежны? — вознегодовал Затко. — Почему надо, чтобы не было разницы между зимой и летом, как теперь в Ардебиле? Ты чувствуешь, как мы меняемся? Поди растолкуй дело французу, когда самим даже курдам зачастую невдомек, что с ними происходит. Таха прав. Мы становимся городским народом и, значит, должны вести борьбу по-городскому.
— Я все это понимаю…
— Но какой другой чужеземец поймет это когда-либо или поймет, в чем суть наших распрей? Как понять такому вот французу, что мы хотим, о каком будущем мечтаем? Когда Таха уезжал в Париж, я сказал ему: «Никто вовеки не нарушал законов курдской чести, не урони и ты ее ничем». А Таха в ответ: «Смешно слушать твои слова». А ведь я хотел сказать лишь то, что отними у курдов честь — и ничего у нас не останется. Хотел сказать, что мы должны и впредь быть неподкупны. Чтобы он это помнил в Париже. А никакой француз не поймет этого. Да и как ему понять? Европейцы не знают, что такое честь.
— Это верно, — сказал Мак-Грегор.
— Я знаю всю мрачную изнанку горной жизни, — обвел Затко рукой горизонт. Но мы утратим все, если не защитим своих гор и селений. Вот почему я хочу убить этого старого вьючного мерина ильхана. Он все наше дело губит.
Они вернулись ко входу в пещеру, и Мак-Грегор с минуту постоял там, прислонясь к шершавому теплому камню скалы и глядя на горные склоны, покрытые теперь зеленеющим вереском, утесником, альпийским мхом. Снизу, из деревни, шел запах тлеющих углей, доносилось влажное шлепанье — это женщины стирали где-нибудь в илистом прудке. Слышен был их резкий хохот, напомнивший Мак-Грегору о грубых шутках, об открытых лицах, о свирепом чувстве равенства с мужчинами.
