Мортен Рамсланд - Собачья голова
Со временем она, однако, привыкла к своей новой индивидуальности и обратила восхищенные взоры на мать, которая научила ее шить одежду для кукол. Карен была убеждена, что забота о куклах и мягких игрушках сможет пробудить в дочери женский инстинкт, и поэтому обрушила на девочку целый дождь подарков, которые со временем заполнили всю ее комнату. Несколько раз Карен пыталась выбросить потрепанного старого медвежонка, выцветшего, побывавшего несколько раз в грязных лужах и попахивающего рыбой. Это был тот самый зеленый медвежонок — по имени Цыганенок Ханс — и Марианна категорически отказывалась с ним расставаться, словно она таким образом цеплялась за последние остатки своей прежней индивидуальности. Но вообще-то она быстро забыла радостное чувство, с каким вспарываешь живот рыбине, она забыла благословенные грязные лужи и желание побродить по близлежащему лесу. Со временем осталось лишь слабое воспоминание о том, как она стояла на самой высокой ветке огромного вяза, качаясь на ветру, словно мартышка.
Достигнув переходного возраста, Марианна завоевала очередной участок женской территории, обнаружив, что благодаря бантам и лакированным туфелькам она теперь обладает другой, более утонченной властью, чем власть человека, который умеет забираться на самое высокое дерево в саду. По мере того как определенные участки тела стали округляться, она стала замечать, что мальчики поглядывают на ее белые гольфы и что она, небрежно отбрасывая светлые волосы в сторону, может заставить замолчать даже самого бойкого на язык мальчишку. Она осознала, что, словно по мановению волшебной палочки, стала обладательницей определенной притягательной силы, но поскольку она прекрасно понимала, что в основе любого волшебного фокуса лежит ремесло, то стала по вечерам осваивать новые приемы: улыбалась, бросала взгляды, надувала губки, думая при этом: «А вот и я, Марианна Квист, ну держитесь же теперь!»
Все это нисколько не напоминало неуверенность в себе, которая вообще-то свойственна переходному возрасту, и можно сказать, что семейству Квистов неплохо жилось на Нюбоверфтсвай, пока Марианна не увидела однажды катающуюся на велосипеде мартышку из норвежских гор, которая проделывала рискованные трюки прямо перед ее окнами. Вскоре она стала неизменно выходить на улицу всякий раз, когда он начинал свои эскапады. Сначала она попыталась было проверить свое новое оружие — взгляды, улыбки, надутые губки, однако вскоре с восторгом вернулась к сильным ощущениям, испытанным ею в раннем детстве, и, отказавшись от бантиков и лакированных туфелек, сама прыгнула на велосипед. Новое увлечение несколько осложнило ее жизнь: мать с дочерью снова стали ссориться, а слесарь, побывав однажды в гостях на дне рождения Ушастого, начал проявлять определенный интерес к переселенцам, в них, как ему показалось, чувствовалось что-то цыганское — не зря же они всю жизнь переезжают с места на место. «Ну вот, черт побери, началось, — думала разозленная Карен, — опять заговаривает об этой сраной Гренландии, что я там буду делать? Я же там загнусь, умру от холода».
* * *Осенью 1961 года Ушастый осуществил свой тщательно продуманный план и проехал на велосипеде через весь Ольборг с завязанными глазами. Ни угрозы Аскиля, ни мольбы Бьорк, ни нудные увещевания бабушки Ранди не смогли остановить его. Позади него ехала Марианна Квист, указывая, как уворачиваться от проносящихся мимо машин, объезжать играющих детей и невнимательных пешеходов. Он упал лишь один раз и тут же снова вскочил на ноги. «Не снимай шарф!» — закричала Марианна, но падение было предусмотрено их планом, так что он лишь отряхнул штанины ободранными ладонями и опять забрался на велосипед, чтобы довести задуманное до конца. Увидев ссадины сына, который полтора часа спустя зигзагами возвращался домой по Нюбоверфтсвай, Бьорк уже было решила, что ничего у него не получилось, но и Ушастый, и Марианна выглядели такими возбужденными, что бабушка вскоре поняла: падение стало лишь еще одним доказательством успеха.
В тот же вечер были изменены неписаные правила, и Ушастый оказался в саду слесаря, а Марианна при этом выглядывала из окна. Бьорк ужасно хотелось быть в курсе происходящего, и постепенно у нее образовалась привычка вставать по ночам и наблюдать за безумными влюбленными. Она могла часами сидеть на холодной кухне, не зажигая света, следя за всеми их перемещениями. Иногда она думала, что имеет полное право следить за сыном, потом ей начинало казаться, что она ведет себя как курица-наседка, а со временем стала осознавать, что копается в чужом грязном белье. Насколько Бьорк могла видеть, они подолгу держались за руки, целовались и щипали друг друга за нос. Бабушке, конечно же, не было слышно, что они к тому же рассказывали друг другу множество анекдотов, а между взрывами хохота строили новые отважные планы: забраться на опоры высоковольтной линии, пройти по трубам водопроводной магистрали, выбраться на хрупкий лед Лимфьорда — все это они благополучно осуществили в течение зимы, в роли бесшабашных смельчаков теперь выступали они оба, и вскоре даже стали соревноваться друг с другом в отваге.
Однажды морозным январским вечером Бьорк увидела, что сын уже больше не стоит перед окном Марианны, нет, он висит на подоконнике, наполовину внутри, наполовину снаружи, болтая ногами. «Вот дурной мальчишка», — подумала она и вздохнула. Шпионаж за влюбленными тинейджерами заставил ее вспомнить годы своей молодости. Как она мечтала встретить близкого ей человека — и вот оказалась здесь, в предместье Ольборга! Мысли ее тут же обратились к Туру. Бьорк прекрасно понимала, что вовсе не Тур был ее большой любовью, влюблена она была в другой, менее кубистический вариант Аскиля, «но, черт побери, как же быстро он превратился в другого человека», — думала она, находя утешение в том, что, когда дети вырастут, всегда можно развестись. Но тут она забыла обо всем этом, поскольку в окне соседей разворачивалось очередное соревнование. «Можно, я заберусь к тебе, хотя бы на минутку?» — спросил Ушастый, болтаясь на подоконнике, а Марианна, считавшая себя иллюзионистской с целым арсеналом волшебных фокусов, которые неразумно раскрывать все сразу, смеясь, выпихивала его на улицу, а он при этом пытался снова забраться внутрь. Но всякий раз, когда Ушастый чувствовал, что Марианна готова сдаться и что лишь последнее, незначительное напряжение сил отделяет его от ее комнаты, что-то заставляло его не спешить. «Летом, — говорила Марианна, заметив его неуверенность, — когда мне исполнится шестнадцать — тогда я разрешу тебе забраться сюда».
Он не проводил черточек на стене. Не отрезал от сантиметра по кусочку каждый день и не считал дни. И тем не менее радостно ждал той минуты, когда заберется к ней в комнату, как какой-нибудь Али-Баба в пещеру разбойников. Пришла весна — назначенное время приближалось — а слесарь стал все чаще и чаще заговаривать о Гренландии. «Только через мой труп!» — кричала Карен на весь дом, когда не ругалась с дочерью, которая в последнее время стала понемногу наглеть. «Она больше уже не та милая девочка, которой была, а тут еще Эрик начал рассылать повсюду заявления, и что это ему в голову взбрело? Я в Гренландию не поеду, и почему это все несчастья вдруг обрушились на меня?» Карен выглянула на улицу и сразу же увидела причину всех своих бед: пьяного норвежца, который вернулся к своей старой привычке бродить с попугаем на плече, разговаривая с самим собой о каких-то собаках.
Розовые письма
Если разобраться, то вовсе не страстное желание слесаря уехать в Гренландию разлучило молодых людей всего за несколько недель до Марианниного шестнадцатилетия. Нет, виной всему стала хорошо знакомая история, от которой все родственники уже порядком подустали. «Чертовы инженеры, они ни хрена не понимают в жизни!» Из всех возможных упреков обвинение в отсутствии связи с реальной действительностью, очевидно, более всего задевало Аскиля. На старости лет он приобрел привычку говорить, что повидал куда больше других и о жизни знает больше, чем домочадцы даже могут себе представить.
— Но что же ты на самом деле повидал, дедушка? — наперебой приставали мы со Стинне к нему, а дедушка раздраженно смотрел на нас и изрекал:
— Правда — это не для детей.
В этом ему трудно отказать. Правда — не для детей, жизнь — не для неженок. Основываясь на этой усвоенной на старости лет жизненной мудрости, он в конце семидесятых начал запирать своего внука в платяном шкафу, поскольку я боялся темноты. «Вот подожди, скоро узнаешь, что такое настоящий мир, — говорил он потом. — Темноты боятся, лишь пока нет настоящих причин для страха».
Это было в то время, когда мама решила получить медицинское образование, когда отец каждое утро исчезал на черном «мерседесе» и возвращался домой в темноте, и поэтому нами занимались бабушка и дедушка — до тех пор, пока Стинне в один прекрасный день не заявила, что она уже достаточно взрослая, чтобы позаботиться о нас двоих, и что она к тому же знает другое средство от боязни темноты, а именно — свет.
