Дэвид Митчелл - Сон №9
Тишина.
Вокруг собачьей головы по полу ямы расползается пятно. Доберман скулит, спрятавшись за своего тренера. Трубачи навели на толпу автоматы. Толпа откатывается назад. Меня не должно быть здесь. К тренеру мастифа возвращается дар речи:
– Вы пристрелили лучшую собаку господина Нагасаки!
– Морино притворяется, что сбит с толку:
– Чью лучшую собаку?
– Дзюна Нагасаки, вы, вы, вы…
– А, вот чью.
Кажется, тренера вот-вот хватит удар.
– Дзюн Нагасаки! Дзюн Нагасаки!
– Я что-то слишком часто слышу это имя. Не повторяй его больше.
– Дзюн Нагасаки с вас шкуру сдерет, вы, вы, вы…
Морино поднимает пистолет – «бах!». Тренер выгибается и падает на своего мастифа. Их кровь смешивается. Морино обращается к Франкенштейну:
– Я ведь предупредил. Я предупредил его, верно?
Франкенштейн кивает:
– Никто не посмеет сказать, что ты не предупреждаешь честно, Отец.
Толпа стоит как пригвожденная к бетонному полу. Морино метко плюет в тренера.
– Стволы и феи крестные осуществляют самые безумные мечты. Вы – все до последнего хрена – убирайтесь. Кроме Ямады.– Он указывает пистолетом в сторону букмекера на ящике.– Мне надо перемолвиться с тобой парой слов, Ямада. Остальные – проваливайте! Пошли!
Каждый трубач дает в воздух очередь из автомата. Подгоняемая выстрелами, толпа катится прочь по рядам и проходам – вампиры с рассветом не испаряются так быстро. Букмекер стоит с поднятыми руками. Ящерица прыгает в яму и поворачивает голову тренера носком ботинка. Между глаз у того запеклась кровавая корка, словно штука из магазина приколов.
– Меткий выстрел, Отец.
Снаружи визжат колеса уносящихся прочь машин.
Букмекер с трудом сглатывает:
– Если ты хочешь убить меня, Морино…
– Бедный Ямада-кун. Ты опять поставил не на того пса. Я убью тебя, но не сегодня. Ты нужен мне, чтобы передать сообщение своему новому хозяину. Скажи Нагасаки, что я хочу обсудить с ним военные репарации. Скажи ему, что я буду ждать ровно в полночь у последнего моста к новому аэропорту. Напротив «Ксанаду», на отвоеванной земле. Ты все точно запомнил?
***Монгол останавливается в десяти шагах от меня. Его пистолет лежит на сгибе руки. Выстрелы и вспышки с отвоеванной земли кажутся далекими-далекими. Сердце вот-вот выпрыгнет из груди. Комбинезон весь провонял и вызывает зуд. Мои последние воспоминания о собственной жизни – глупее не придумаешь. В моем шкафчике на вокзале Уэно – невостребованный роман Харуки Мураками, который я спас из кучи находок и дочитал только до половины,– что будет дальше с человеком в высохшем колодце без веревки? Моя мать хохочет в саду Дядюшки Патинко, пытается играть в бадминтон, пьяная, но, по крайней мере, счастливая. Сожаление о том, что я так и не совершил паломничество в Ливерпуль. Как однажды утром я проснулся и обнаружил на нашем с Андзю футоне полоску снега, который нанесло через щель во время раннего снегопада. И из такого хлама состоит жизнь? Я слышу свое имя, но знаю, что это всего лишь игра воображения. Борюсь за власть над своим дыханием и чихаю. Раньше я не смотрел на Кожаный пиджак, не приглядывался к нему. Его лицо – последнее, что мне суждено увидеть. Не так я представлял себе лицо смерти. Довольно некрасивое, немного странное, подчеркнуто невосприимчивое к любым проявлениям чувств насчет событий, которым, по желанию своего обладателя, стало свидетелем. Давай. Слишком пошло вымаливать себе жизнь. Итак, последние слова? «Хорошо бы ты этого не делал». Как проникновенно.
– Предлагаю пригнуться,– говорит Кожаный пиджак.
– Пригнуться?
Казнь в подобострастной позе. Зачем?
– К земле. В, как это говорится, позе эмбриона.
К чему все это? Покойнику все равно.
– Пригнись ради собственной безопасности,– настаивает мой убийца.
Я изображаю тупое негодование, что Кожаный пиджак истолковывает как «нет».
Кожаный пиджак заряжает пистолет.
– Что ж, я тебя предупредил.
Так много звезд. Для чего они?
***Тунец, морские ушки, люциан, лососевая икра, бонито[86], яичный тофу, мочки человечьих ушей. Целая гора суси. Васаби[87] смешан с соевым соусом, чтобы отбить у сырой рыбы неприятный привкус. От него соевый соус сворачивается, превращается в вязкую кровь. Перестань думать о кегельбане. Перестань. Кажется, после этих собачьих дел мы едем уже целую ночь, но на часах только 22:14. Осталось чуть больше ста минут, говорю я себе, но трудно поверить во что-то хорошее. Я в тисках простуды, и мне станет еще хуже. Вливаю себе в горло немного воды; начинает пучить живот. Даже дышать тяжело. Ресторан весь в нашем распоряжении. Здесь сидела какая-то семья, но, едва нас увидев, исчезла. Пожилая официантка сохраняет спокойствие, но повар спрятался в кухне. Я бы тоже не прочь, будь у меня такая возможность. Франкенштейн кидает мне сосиску.
– Почему у тебя такая постная рожа, молокосос? Можно подумать, ты потерял родителей.
Ящерица макает васаби в соевый соус.
– Может, он решил, что мастиф, которого я пристрелил у Гойти, и был его без вести пропавший папочка.– Морино тычет в мою сторону кончиком сигары.– Улыбнись пошире и терпи! Помни о своих предках! Ты же образец законопослушного японца! Улыбнись пошире и терпи, пока твои циммеровские костыли[88] не прогнутся, вода, которую ты пьешь, не превратится в оксид ртути, а вся твоя страна – в автостоянку от побережья до побережья. Я не нападаю на Японию. Я люблю ее. В большинстве стран сила на побегушках у хозяев жизни. В Японии мы, сила, и есть хозяева жизни. Япония – это лодка, и у руля стоим мы! Так улыбнись пошире. И терпи.
Пусть мне и приходится терпеть, но я ни за что не стану улыбаться тому, что втянут в бандитские разборки. Единственное, чему стоит улыбаться, так это тому, что, пока мы не выйдем из ресторана, не случится ничего худшего. Ящерица указывает в угол зала:
– Отец!
Блестящая от слюны жвачка из суси.
– Смотри, что я тут нашел,– у них есть караоке!
– Удовольствие из удовольствий.– Морино смотрит на Франкенштейна.– Пусть песня расправит крылья.
Франкенштейн поет песню на английском языке с припевом: «I can't liiiiiiiiive, If living is without yoo-ooo-ooo, I can't giiiiiiiiive, I can't take any moooooore»[89]. Трубачи подвывают, растягивая гласные. Это невыносимо; легче смотреть, как из суси выползают личинки. Кожаный пиджак потягивает молоко из стакана, сидя в углу. С виду он тоже не принадлежит этой компании. Морино подзывает пожилую официантку, которая обслуживает нас, подавляя нервную дрожь.
– Пой.
Не возражая, она исполняет энку под названием «Вишневый цвет над озером», об игроке в маджонг, который кончает с собой, так как не может оплатить долг чести, но только после девяноста девяти куплетов. Ящерица поет песню «Электродный инцест» группы с тем же названием. В ней нет ни куплетов, ни припевов, ни смены аккордов. Трубачи громко хлопают, когда Ящерица исполняет на столе танец индейки и тискает микрофон. Наконец песня заканчивается, и Морино жестом приказывает мне встать.
– Нет,– решительно заявляю я.– Я не пою.
Комки суси градом летят мне в лицо. Трубачи мычат,
выражая неодобрение.
– Я не люблю музыку.
– Чушь,– говорит Морино.– Мой друг детектив сказал, что у тебя двадцать компакт-дисков того замоченного битла, папка с нотами и гитара.
– Откуда ему это известно?
– Ночные кошмары хорошо поработали.
– Я смахиваю с лица рис.
– Вы приказали взломать дверь в мою комнату?
– Морино поднимает свой стакан, чтобы официантка его наполнила.
– Если бы я считал, что ты хоть пальцем прикоснулся к моей малышке, ты, полусирота невоспитанная, я бы приказал взломать тебя, а не твою дверь. Так что будь благодарен.
– Ненавижу караоке и петь не буду.
– Ящерица отрывисто передразнивает:
– Ненавижу караоке и петь не буду.
Потом впечатывает кулак мне в глаз, и стол превращается в потолок.
Потихоньку прихожу в себя. Глаз почти поет, наливаясь кровью.
– Весь день мечтал.– Ящерица осматривает костяшки пальцев.– Отец приказал тебе петь.
Я бы должен испугаться, но мотаю головой. Крови нет.
Франкенштейн кладет палочку для еды на указательный и безымянный пальцы, рыгает и с хрустом ломает ее средним пальцем.
– Я бы сказал, что Миякэ нарушает договор, Отец.
Морино поднимает палец.
– Вы должны проявить снисхождение. Он так изменился, когда его сестра утонула. У них была своя маленькая страна. Черт, у них был свой собственный язык. Как жаль, что этот тщеславный козел в тот день, когда она умерла, смылся в Кагосиму. Эй! – Он щелкает пальцами, подзывая официантку – Еще эдамамэ![90]
Отравленный простудными микробами, я не могу понять, то ли у Морино есть дар ясновидения, то ли универсальный ключ к глубинам сознания. Так или иначе, я испытываю желание вонзить ему в глаз палочку для еды. Я представляю себе, как это проделываю. Струя жидкости. Его бородавка подрагивает. Готов поклясться – эта штука за мной следит.
