Леонид Пантелеев - Верую…
Поиски православной — и не только православной — церкви в чужом городе. Особенно за границей.
Ведь не один же это голый авантюризм! Мало ли что приходится разыскивать в чужом городе. Скажем, банк, или сберегательную кассу, или почту. Или музей, или магазин авторучек. Мне ответят, что все это не требует скрытности, о почтамте и о магазине можно спросить у любого встречного. Спрашиваем и об «ortodoxische kirche». Но не так спрашиваем. Там без замирания сердца, здесь с замиранием.
А неожиданное появление на твоем пути храма!..
Разве неожиданное возникновение перед тобой какого-нибудь известного памятника или музея может обрадовать с такой силой, с какой обрадовались мы, увидев на улице элегантной европейской Женевы златоглавую русскую белую церковку?
Вот еще несколько таких радостных неожиданностей, несколько снов наяву.
68В январе 1962 года я впервые был за границей. В составе делегации, как пишут в газетах и в анкетах. Делегация была маленькая: кроме меня, Павел Нилин и литературовед Акоп Салахян, ныне покойный. Нилин был председателем делегации, и председателем весьма деспотическим. Он с места в карьер взял начальственный, энкавэдэшный тон: не отлучаться, не удаляться, соблюдать точность в режиме… Потом-то, когда он пригляделся и увидел, что я бежать не собираюсь, да и некуда, он режим несколько смягчил. Я один ходил по улицам и Берлина, и Дрездена, и Лейпцига. А до этого мы в любом направлении, куда хотелось и куда не хотелось, двигались маленьким стадом.
Так было и в Веймаре. Переводчица наша, прибалтийская немка, бывшая акробатка и нацистка, а теперь честная труженица и член правящей партии, повела нас на кладбище, в мавзолей Гёте и Шиллера. Выходим из этого мавзолея, и вдруг я вижу — русскую церковь. Это нелепое сооружение с каким-то длинным и толстеньким минаретом вместо колокольни и с куполком-луковицей стоит стена об стену с усыпальницей. У меня сердце захолонуло, когда я увидел у дверей на паперти какое-то объявление в рамке. Открыта!!!
— Алексей Иванович, не отставайте! — крикнул мне председатель делегации.
— Одну минуту… я догоню вас, — сказал я. — Там что-то написано.
Как я и думал, это было объявление о порядке церковных служб. Напечатано объявление на машинке, на немецком языке, и подпись под ним стояла такая: «Protojerei Meljnik».
Службы не было, дверь была закрыта. Пока я читал и списывал в записную книжку текст объявления, спутники мои ушли. Я окликнул Нилина, никто не ответил. Кричать громче я не решился, — все-таки не в лесу находишься, а на кладбище. Ничего не скажу, испугался. И за себя, и — еще больше за Нилина: вот, небось, волнуется: позволил сбежать, обвести себя вокруг пальца одному из двух его подчиненных! Тут мне показалось, что я слышу голоса. Сделал два-три шага в этом направлении и вижу перед собой очень скромный лютеранский крест с надписью:
ECKERMANNder Goethes Freund
И ничего больше. Да и что же еще напишешь о нем, об этом человеке-диктофоне, у которого было две привязанности в жизни: Гёте и изготовление луков.
Запомнилась мне одна фраза из этой знаменитой книги. Эккерман выразил удивление перед силой материнской любви птицы к своему птенцу.
— Если бы вы верили в Бога, вас это не удивило бы, — сказал ему Гёте.
Радость П. Ф. Нилина, когда он увидел меня не убегающего, а, наоборот, стремящегося вернуться в его общество, была так велика, что он не позволил себе сделать никакого замечания, только спросил, что я там делал, и, узнав, что я интересовался, что написано на дверях церкви, заметил, что это все-таки «странное занятие».
А я хоть и не побывал в церкви, а все-таки радовался — что вот в таком захолустном городишке, как Веймар, есть русская церковь и, следовательно, есть русские верующие люди.
Пятнадцать лет спустя я снова попал в Веймар — на этот раз не в составе делегации, а вольною птицей — приехал сюда с женой за свой счет из Эрфурта, где провели тоже вольными птицами три или четыре дня.
В Веймаре я показал жене все, что следовало показать: и гетевский Гартенхауз, и кабачок «Белого лебедя», и дом Листа на Мариенштрассе, а под конец повел ее на кладбище — к мавзолею Шиллера и Гёте.
Это был очень печальный сон наяву.
Еще издали я увидел, что колбасообразная колокольня-минарет стоит в лесах. Два или три штукатура или маляра работали на этих подмостках.
Мы спустились в подземелье мавзолея, постояли вместе с какими-то советскими офицерами у саркофагов, потом поднялись наверх, туда, где у выхода в ярком квадратике веселого солнечного света стоял небольшой столик, а за столиком пожилая дама продавала открытки, значки и другие сувениры.
Я спросил у нее о православной церкви.
— Она закрыта.
— Почему?
— Все вымерли, — объяснила мне старая немка. — Один за другим. Постепенно.
Услышать это было так страшно и так больно, что я даже не поинтересовался, с какой же целью ремонтируют церковь. Не только же из одного уважения к великому и могущественному другу — безбожной и все-таки православной России. А может быть, и только из уважения. Чего не бывает…
В 1944, кажется, году в Москве на Новой площади, между зданиями ЦК партии и ЦК комсомола стали вдруг приводить в порядок, обновлять и ремонтировать памятник-часовню, посвященную героям Плевны, и даже вызолотили большой православный крест, венчающий это далеко не самое красивое архитектурное сооружение Москвы.
…Вера не умирает, но верующие, как и все живое, смертны. Там, где нет пополнения, притока новых адептов, неминуемо начинается вымирание. Это очень страшный сюжет.
Я уже рассказывал, как, очутившись впервые в Будапеште, я тщетно разыскивал — и на плане и в самом городе — православную церковь. Унылый грязно-серый пятиглавый собор в центре города был по всем признакам закрыт. Позже появилась на моем пути та загадочная учительница русского языка, «крещеная еврейка», верующая, как с места в карьер отрекомендовала она себя… Эта учительница предложила мне поехать с нею на теплоходе в какое-то сербское село на чехословацко-венгерской границе, где будто бы открыт и действует православный храм. У меня не было для этого ни возможности (ведь в тот раз я был «в составе делегации»), ни желания: боюсь взять грех на душу, но очень уж явно попахивало от этого сместавкарьерного предложения провокацией. Хотя… Эта же учительница (прилепившаяся ко мне в учительской русской гимназии, где нам — М. П. Прилежаевой, В. П. Катаеву и мне — вручали цветы) очень правдоподобно возмущалась… дороговизной церковных свечей в СССР! В ленинградском Никольском соборе, где она была за год до этого, с нее взяли за тоненькую свечку пятьдесят копеек, почти восемь форинтов!..
Короче говоря, на этот раз Венгрия осталась для меня бесправославной. Весь пыл души, все свободное время, каждую вырванную у Катаева минуту (впрочем, не в пример Нилину, он был председателем либеральным), я отдавал костелу.
Мог бы долго рассказывать об этих первых утренних мессах в Табанской и других церквах, куда, поднявшись чуть свет, я бежал солнечным осенним утром из гостиницы «Геллерт», оставив под дверью катаевского номера записку: «Не волнуйтесь. Ушел пройтись. Буду к завтраку».
Нет, таких месс на этот раз было все-таки не так уж много.
Но вот года четыре спустя мы с женой приезжаем в Будапешт уже приватным образом, по приглашению издательства, останавливаемся сначала в гостинице, а потом перебираемся на частную квартиру. И здесь — полное раздолье: хочешь — иди в музей, хочешь — в театр, хочешь — сиди на набережной и любуйся Дунаем, а хочешь — проводи время с утра до ночи в костелах, благо они в Будапеште не закрываются даже на то время, когда там нет службы и когда вообще никого нет, кроме одиноких молящихся.
Мы и пользовались в полную меру этой свободой.
Слушали мессы (запомнился незнакомый, не шубертовский, и не менее прекрасный напев Ave Maria в маленькой прелестной капелле Рокуш на улице Ракоци), дважды присутствовали на обряде венчания, заходили в костелы и днем… Впрочем, и об этом, я, кажется, уже писал.
Не писал я, как мы ездили в Эстергом, а по пути останавливались в сказочном Сентэндре, в этом венгерском Барбизоне, давнем и излюбленном прибежище мадьярских художников. Мы были там трижды. Первый раз не одни, а с двумя венгерскими писательницами, считавшими своей священной обязанностью мучить нас вниманием, показывать дворцы, музеи, развалины римских амфитеатров, экзотические рестораны и т. п. Но два раза мы были с женой в Сентэндре одни — проездом в Эстергом и в Вышеград.
Сентэндре стоит в излучине Дуная, застраивался (вернее, перестраивался) в середине восемнадцатого века: извилистые улочки, барочные розовые, голубые, фисташковые дома под черепичными крышами. И несмотря на некоторую оперность, игрушечность — городок прелестный, уютный, живописный…
