Алексей Слаповский - Анкета. Общедоступный песенник
— А входить-то кто велел? — спросила Настя, совсем при этом не смущаясь, продолжая поливать себя из душа, запрокидывая голову, набирая воду в рот и прыская (я тоже люблю так делать). — Что, интересуешься?
— Подрасти сначала! — ответил я — и ответил без всяких обертонов! Ответил как дядя, а не как вожделеющий мужчина! — и словно груз тяжелый упал с души. Девчонка под душем, стройная, красивая — но невозможная, далекая, и никогда я не переступлю грань — не потому что не могу, а потому что не хочу. Я попробовал, — я не умею играть на пианино. Мне показалось. Приснилось. Почудилось.
* * *Посвежевший после душа, я принял решение все-таки съездить в микрорайон Солнечный. Настя, которая город знает лучше меня и, подозреваю, бывала в таких местах, где отроду моя нога не ступала, на мой вопрос, верно ли, что на сорок первый автобус до Солнечного можно сесть у здания, где кассы «Аэрофлота», сказала: верно, но сорок первый сейчас ходит плохо, надежней на десятом троллейбусе доехать до Сенного рынка, а там — на одиннадцатый трамвай — и пятнадцать-двадцать минут до Солнечного.
Не выразить, как приятно было мне деловито обсуждать с ней это, не пряча глаз. Ведь — подумал я — если б я действительно был плотски и кровосмесительно влюблен в племянницу, я бы таился, я бы подсматривал и подстерегал (в чем и заключается дьявольская прелесть подобных страстей), а не вламывался открыто в ванную, — между прочим, там есть окошко и из кухни отлично можно подглядывать!
И тут же настроение мое испортилось.
С какой стати я вдруг вспомнил про это кухонное окошко?
Если нет у меня дурных мыслей и побуждений, я бы о нем не вспомнил. Нет, вспомнил. Это во-первых. И поведение Насти как-то неадекватно. Другая застеснялась, засмущалась бы, даже закричала бы, а она спросила: «Интересуешься?» — и только задним умом я понял, что ведь фраза-то… Страшная ведь фраза! И предыдущие все случаи… Может, не я в нее, а она влюблена в меня? Если существуют влечения, подобные тому, о котором так придуманно, но высокохудожественно и убедительно написал Набоков (между прочим, тоже любитель кроссвордов или, как он называл, крестословиц), то почему не предположить о влечениях наоборотных. А? Лолита, которая пишет девический роман под названием «Гумберт»! А?
Надо переезжать к Ларисе. Нечего тянуть. Позвонить Тане и Синицыной, твердо сказать, что приятно было познакомиться. О Тамаре и речи нет, она наверняка уже с очередным женихом готовится встретиться, отсыпаясь сейчас после вчерашней выпивки.
Трамвай, полупустой и мирный в это время, поднялся в гору, свернул и покатился меж опытными полями сельскохозяйственного научно-исследовательского института и деревянными домишками окраинного поселка с названием непонятной этимологии: «Молочка». Уютно покачивался. Постукивал на стыках. Я глядел за окно и, вопреки населенности окрестностей, возникло слово: пустырь. Мне жалко стало людей, живущих на отшибе в своих убогих домишках, но тут же я укорил себя за эту высокомерную жалость. Чем лучше я? Тем только, что живу в не менее убогой квартиренке, но в большом доме и почти в центре? Или тем, что я работник интеллекта, обитатель пространства скорее духовного, а не материального — не дома и не подворья? Откуда во мне это?
Не знаю.
В трамвай ворвалась группа девушек-девчонок, ровесниц моей Насти, — накрашенные по-взрослому, с дикими прическами, гомонящие, возбужденные сами собой и друг другом.
Одна из них, в очень коротких шортах с махрами, сделанных из джинсов, с голыми ногами, в короткой белой майке, с голым животом, подсела ко мне и громко сказала — чтоб подруги слышали, и остальные — и весь мир:
— Дяденька, давай закурим!
— Я не курю.
— И не пьешь?
— И не пью.
Отвечая, я смотрел на веселые ее глаза, на загорелое лицо (подло помня о том, что ноги и живот ее так же загорелы) и думал: это уже чересчур. Так и не бывает даже. Это материализация мыслей, что ли: то сомнительный мужчина в троллейбусе — после того, как я стал размышлять об этом, то вот девчонка, невыносимо, терпко и вседозволенно пахнущая не духами, которыми улила себя с головы до ног, а крепким — я-то различаю! — молодым животным потом ловкого, гибкого, гладкого тела. Наваждение — говорил уже и еще скажу, наваждение какое-то!
— Девки, он не пьет и не курит, — обратилась моя соседка к подругам, которые приблизились, обступили нас. — Значит, экономит, денежки бережет. Значит, есть у него денежки. Поделись, дядя!
Я не знал, что ответить.
— Жадина-говядина, — сказала толстая девочка в кожаной тугой юбке и с щеками, натертыми чем-то белым.
— Ну? — сказала соседка. — Давай деньги, козел.
Она сказала это, понизив голос, но по-прежнему весело — и вдруг сузила глаза очаровательным напряжением злости и жестокости и резким движением, коротко и умело ударила меня по щеке жесткой ладонью.
— Глянь! — тут же подняла мне к лицу толстая девочка свою ногу, показывая высокий острый каблук-шпильку (как она ходит в таких туфлях по поселковым колдобинам?) — пикнешь, падла, насквозь проткну!
Хотя по-прежнему стучал трамвай колесами, дергался, скрипел, но, казалось, наступила полная тишина. Немногочисленные пассажиры, народ большей частью пожилой, старательно смотрели в окна.
— Денег мне не жалко, — сказал я девушкам-подросткам. — Но мне жалко вас.
— Себя пожалей! — ответила моя соседка.
— Мне жалко вас, — продолжил я. — Мне жаль, что вы кроите свои души, одежды и даже, возможно, тела под какой-то образец. Мне жаль, что вы свою свежую энергию направляете на саморазрушение. Вы все молоды и красивы, но зачем вы кощунствуете по отношению к своей молодости и красоте? Я объясню: потому что вы не знаете и не представляете ничего другого. Вот вы, — обратился я к девочке, — пригрозили мне гибелью от вашего каблука. Да, вы несколько напугали меня, поскольку я допускаю, что вы способны на это. Но разве это настоящая цель настоящей женщины: напугать? Есть стихи: «Так вонзай же, мой ангел вчерашний, в сердце острый французский каблук!» Хорошие стихи, хоть отчасти и манерные. Так вот, вам такие стихи не посвятят. А разве не хотелось бы, чтобы посвятили? Главное: то, что вы делаете, не идет вам. У вас это получается ненатурально. Вы играете в глупую и страшную игру, пусть и серьезно играете. И знаете, я ведь уверен, что большинство из вас эту игру и вообще все эти игры бросит, но как стыдно, как больно будет вам вспоминать об этом, — зачем же вам этот стыд и эта боль? Но еще хуже будет тем, кто не остановится и действительно убьет кого-то или искалечит с помощью каблука или другого предмета. Они попадут в колонию или тюрьму. Там оскорбят их девичество, они выйдут оттуда с презрением к людям и себе, ведь человек, презирающий других, обязательно презирает и себя, хотя иногда сам этого не осознает. Вы сейчас не меня грабите, вы себя грабите, понимаете это, девочки?
— Или псих, или учитель какой-нибудь из школы, только там такие придурки, — сказала басом густобровая красавица-дивчина баскетбольного роста, возвышавшаяся над всеми головою. — Дайте мне его, а то вы только сопли размазываете.
— Мы размазываем? — обиделась моя загорелая прелестная соседка (прелесть — что обольщает в высшей мере, обольщенье, обаянье; // манна, морока, обман, соблазн, совращенье от злаго духа;//стар.: ковы, хитрость, коварство, лукавство, обман;// красота, краса, баса, пригожество и миловидность, изящество; что пленяет и льстит чувствам или покоряет себе ум и волю. — Бесподобный, многозначнейший В. И. Даль!) — и вторично ударила меня по щеке. — Кончай базар, гони деньги, пока живой!
А толстушка опять начала задирать ногу.
— Да берите, Бог с вами!
Я вынул старенький свой бумажник и отдал им.
Денег там было не очень много.
Девочки стали меня обыскивать: трое держали, а густобровая красавица обшарила карманы брюк и даже зачем-то обхлопала ребра сквозь рубашку — так в гангстерских фильмах проверяют, есть ли оружие. Оттуда, наверное, и взято.
Не найдя ничего, они обругали меня и пошли к двери, чтоб выйти на первой же остановке.
Задержалась лишь моя соседка. Она вновь подняла руку. Я смотрел на нее печально и с невольной усмешкой грусти.
Она не ударила меня, а потрепала по щеке и сказала:
— Ты не обижайся. Думаешь, нам в самом деле деньги нужны? Это мы так, по приколу.
— Я не понимаю жаргона.
— Какой жаргон? Я говорю, в смысле: ну, мы в шутку. А стихи чьи? Ну, про каблук?
— Кажется, Блок.
— Этого мы не проходили еще. Блок?
— Блок.
— Еврей?
— Не знаю.
— Евреи хорошо пишут про любовь. У нас в классе был такой… Смотри-ка, даже фамилию забыла! Я там полгода училась всего, перевелась в другую, потому что учительницу из цветочной вазы облила — за дело, между прочим, она меня оскорбила лично. Сапаловский, что ли? Или Солоповский… Причем, на морду, вроде, русский, а фамилия еврейская. У них бывает. Он в меня сразу влюбился, урод, в меня уроды с первого взгляда влюбляются, — и стихи записками присылал. Твой взгляд всегда направлен мимо, его поймать никак нельзя. Но мне всего лишь необходимо знать, что есть твои глаза. Тоже красиво, правда?
