Семья - Тосон Симадзаки
Скоро перед домом остановились три коляски. О-Юки с младенцем на руках вошла в дом, в котором она не была почти две недели. Служанка внесла вещи. За ней появилась о-Сюн, дочь старшего брата Коидзуми.
Коляска, в которой сидел Санкити, подкатила последней. На залитой солнцем улице собралось много народу, девочки — подружки о-Фуса — смотрели во все глаза и перешептывались. Коляска с черным верхом остановилась.
— Дядя, помочь вам? — подошел Сёта. О-Фуса, обернутая в светло-коричневую шаль, лежала на руках Санкити. Санкити сошел с коляски и понес ее в дом.
В углу средней комнаты, где находилась буддийская божница, приготовили постель и положили на нее уже остывшее тело девочки. Лицо ее было прикрыто белой материей. Все собрались вокруг.
— А она, оказывается, большая! Надо, наверное, согнуть колени.
— Не надо. Она ведь ребенок. Поместится и так, — заметил Сёта.
— Пожалуй, все-таки лучше согнуть, — сказал Санкити и подошел к дочери. Ножки о-Фуса уже окоченели. Санкити с трудом согнул их. О-Сюн и о-Нобу поставили у изголовья цветы. Из школьного общежития приехала о-Ай, младшая сестра о-Юки. Она обняла о-Юки, и обе заплакали. В полдень пришла соседка-учительница, взглянуть на умершего ребенка.
— Не знаю, в каких словах выразить свое сочувствие... Коидзуми-сан — мужчина, ему все-таки легче. Мне очень, очень вас жалко, — сказала она.
Высокая температура у Футтян была не из-за живота, как сначала говорили врачи. У нее был менингит. О-Юки, глотая слезы, рассказывала учительнице, как болела дочь. Та успокаивала ее, говоря, что лучше уж умереть, чем жить всю жизнь без разума.
Санкити стоял, прислонившись к стене возле окна, и глядел на слабо желтевший в дневном свете огонек свечи.
— Дядя, вы очень устали? — подошел к нему Сёта.
— Очень. Всю первую неделю я почти не спал. Я верил, что можно спасти ее. А последние дни я тоже не смыкал глаз — понимал, что все кончено, Футтян не вернется домой. Я был как во сне. Стоило коснуться подушки, и я буквально терял сознание.
— Иногда я жалею, что у Тоёсэ нет детей... Но, поглядев на ваши страдания, я теперь думаю, что даже лучше, что их нет.
— Дай мне, Сёта-сан, папиросу, если есть.
Сёта пошарил в рукаве кимоно. Санкити с удовольствием затянулся и выпустил струю дыма. В доме царила суматоха — готовились к похоронам, приходили люди выразить соболезнование. Санкити выполнял механически, что от него требовалось.
В день похорон все родственники собрались возле маленького гроба. Пришел и Наоки: когда-то Санкити жил в его семье. Наоки окончил среднюю школу и служил сейчас в одной компании.
Пришла и о-Сюн.
— Дядюшка, мой папа хотел сегодня быть у вас, но его задержали дела, и вместо него пришла я, — сказала она, намекая на то, что ее отец Минору стыдится выходить из дому.
О-Ай пришла в длинных лиловых хакама. Войдя в комнату, она обвела взглядом родственников. Самым старшим был здесь Морихико. «Как быстро поднимается молодняк», — говорило его лицо, когда он смотрел то на о-Сюн, уже перешедшую в старший класс, то на свою дочь о-Нобу, то на о-Ай в дорогом платье.
Сёта принес много цветов. Их положили вокруг головы о-Фуса, которая, казалось, спала.
— О-Юки, давай положим Футтян ее игрушки, — сказал Санкити.
— Конечно, — поддержал Сёта, — они ведь станут напоминать о ней. И вам будет тяжело. — Он принес мяч, кошелек, другие игрушки и разложил их по углам гроба.
— Футтян очень любила шерстяные нитки. Уже глаз не могла раскрыть, а все говорила о них.
О-Юки достала нитки, которые она купила дочери и не успела отдать.
— Положите их тоже, Сёта-сан.
Все было готово. Гроб вынесли из дому, и печальная процессия двинулась на кладбище, где уже лежали две сестры Футтян. О-Юки вышла за ворота и провожала ее взглядом до тех пор, пока маленький гроб не исчез из виду.
— Вот и нет о-Фуса.
О-Юки стояла у ярко зеленевшей изгороди из китайского боярышника. Слезы текли по ее лицу. Потом она вернулась в дом и долго плакала.
Книга Санкити, начатая в провинции и завершенная уже в Токио, вызвала много толков. В доме стали бывать гости. Но большую часть времени дом стоял тихим, как вымерший. Ворота весь день были на запоре.
Санкити не мог спокойно говорить о детях. Глаза его, казалось, постоянно вопрошали: почему все его усилия сделать счастливой свою семью оборачиваются против него бедой? «Там трое моих детей», — мысль эта не раз несла его ноги в сторону кладбища.
По обеим сторонам дороги, ведущей на кладбище, густо зеленела молодая поросль. Солнце заливало землю ярким светом, а он видел на всем тень той грусти, которую испытывал сам. Он не шел к маленьким холмикам, он не мог туда идти, не мог видеть рядом три могилки. Он доходил до храма. Кровь приливала к голове, начиналось головокружение, и он чуть не падал. Побродив вокруг храма, он возвращался домой.
— Каменный ты! На могилы к детям не сходишь, — говорила ему о-Юки.
Когда собирались гости, разговор непременно заходил о детях; душа у Санкити начинала ныть, но он слушал и не мог оторваться.
О-Юки, сидя возле мужа и кормя грудью Танэо, рассказывала племяннице:
— Когда Сигэтян умерла, Футтян ничего еще не понимала. Но когда не стало Кийтян, она уже, видно, что-то поняла. Помнишь, как она плакала?
— Помню, — ответила о-Нобу. — Я все время Футтян как живую вижу.
— Да, девочки тогда еще ничего не понимали. Сигэтян уже не дышала. Я говорю им: «Смотрите, наша Сигэтян стала ангелом». Футтян и Кийтян стали приплясывать вокруг гроба и приговаривать с беззаботным видом: «Умерла! Умерла!» Потом подошли к ней, встали на цыпочки и давай дуть на нее.
— Правда?
— Да. Я потом их часто водила на могилку Сигэтян. Рвала им тутовые ягоды. Я им сказала, что это дерево — наша Сигэтян. Уходя, они всегда говорили ей: «Дай нам, пожалуйста, твоих ягод, Сигэтян», — благодарили ее. И ели ягоды. Ты знаешь это тутовое дерево, высокое такое, за могилкой. Как придем туда, они и просят: «Мамочка, сорви нам ягодок Сигэтян».
— Давай же говорить о другом, — прерывал ее Санкити. Он всегда прерывал ее, когда она заговаривала о детях.
— Танэтян, — ласково позвала о-Нобу.
— Почему он у нас такой худенький? — внимательно посмотрев на сына, спросила о-Юки.
Санкити взглянул на Танэо боязливым, каким-то затравленным взглядом. Потом глаза Санкити и о-Юки встретились, и в сердцах у них шевельнулся страх: «Неужели и Танэо не станет?..» Видевшие смерть трех дочерей, они опасливо оглядывали тщедушное тельце сына. Тревожная мысль не давала покоя, здоров ли он, правильно ли он растет?
Брызнули яркие солнечные лучи. Чуть влажная земля в саду засияла красноватой медью. Оливковые деревья легли на землю четкими тенями. Санкити взял шляпу, сказав, что идет прогуляться.
— Теперь уж от Сигэтян одни косточки остались, наверное, — сказала о-Юки и вздохнула. С младенцем на руках она вышла на веранду. Солнечные лучи то ярко сверкали, то бледнели. О-Нобу сошла в сад. Она запела песню о фиалке. Эту песенку часто пели сестренки, играя вдвоем у дома. О-Юки тихо подпевала и смотрела в сад так, будто искала, где там распевают ее дети.
Санкити вернулся вечером угрюмый, осунувшийся.
— Я чувствую, что схожу с ума. Я поеду, пожалуй, отдохнуть на взморье, — сказал он домашним. В тот же вечер он собрался. Его друг Макино не раз звал его к себе, но Санкити решил поехать туда, где его никто не знает. Ему надо было забыться. Ранним утром следующего дня он уехал на взморье и остановился там в курортной гостинице.
— Вот тебе раз! Дядя Санкити вернулся! — воскликнула о-Нобу, стоя через несколько дней в саду у крыльца.
Получив телеграмму о смерти бабушки о-Юки, Санкити тут же приехал домой, пожив на взморье всего неделю.
— Танэтян, смотри, кто вернулся! — О-Юки с сыном на руках вышла встречать мужа. — Хорошо, что ты приехал. Я так беспокоилась о тебе.
— A-а, вот почему Морихико в телеграмме справлялся о моем здоровье. А я, признаться, удивился. Но, знаешь, и я очень беспокоился о тебе. Ну, а что с бабушкой случилось?
