Генри Миллер - Сексус
– Не могу. У меня эрекция.
– Перестань об этом говорить. Ты о чем-нибудь, кроме секса, можешь думать?
Судя по ее словам, секс был для нее ужасным, грязным, просто оскорбительным делом. Но повадки ее говорили прямо противоположное. Она была похотливая сучка и фригидной оказывалась только потому, что обладала характером шлюхи. Если я поглаживал ее ноги, пока она устанавливала поднос у меня на коленях, она говорила: «Ну, доволен теперь? Все в порядке? Хотела бы я, чтобы Билл это увидел, увидел, какой у него верный друг».
– А ты б ему рассказала, – предложил я однажды.
– Да он все равно не поверит. Решит, что я это выдумала, чтобы он начал ревновать.
Если я просил ее приготовить мне ванну, она прикидывалась возмущенной, но никогда не отказывалась. Однажды, сидя в ванне и намыливаясь, я увидел, что она забыла дать мне полотенце. «Ида, – позвал я, – принеси полотенце». Она появилась в ванной с полотенцем в руках. На ней был только шелковый халат, да пара шелковых чулок. Когда она потянулась, чтобы положить полотенце на полку, халат распахнулся. Я тут же нырнул туда головой. Это произошло так стремительно, что она не успела возмутиться или прикинуться возмущенной. Еще мгновение, и она уже в ванне, халат валяется на полу, а чулки я ей оставил – в них она куда соблазнительнее, во всяком случае, больше, чем дамочки Кранаха. Откидываюсь на спину и сажаю ее на себя. Она будто сука в течке: повизгивает, кусается, тяжело дышит, стонет, извивается как червяк на крючке. А когда мы досуха вытерлись, она наклонилась и прихватила зубами меня за конец. Я присел на край ванны, а она, стоя на коленях, работала так, что за ушами трещало. Я подождал немного, потом встал, поднял ее, наклонил и дал ей попробовать, как это получается с тыльной стороны. У нее оказалась тесная сочная норка, и я вошел туда, как рука в перчатку. Я кусал ее в шею, в мочки ушей, в плечи, повсюду наставил ей отметин, а самый глубокий знак запечатлел на ее великолепной белокожей заднице. И все это молча, без единого слова. А когда мы закончили и она убежала к себе переодеваться, я услышал, как она что-то бормочет, разговаривает сама с собой. Забавно было узнать, каким способом она выражает нежность.
С того дня, едва дождавшись ухода Билла, она кидалась ко мне. Как-то я спросил ее:
– А ты не боишься, что он вдруг вернется и застанет тебя в моей постели?
– Да он глазам своим не поверит. Он решит, что мы просто дурака валяем.
– Вот такого дурака? – сказал я и задвинул ей так глубоко, что она охнула.
– Господи, если б он только понимал, как со мной надо! Ему уж очень не терпится. Достанет и сразу же сует в меня, прежде чем я что-нибудь почувствую. Вот я и лежу и просто жду, когда он сбросит свой груз, а ему для этого минуты вполне хватает. А с тобой я вся мокрая еще до того, как ты ко мне притронешься. Это потому, что тебе все равно. Я ведь тебе на самом деле не нравлюсь, так ведь?
– Мне вот это нравится, – сказал я одновременно с еще одним ударом. – Мне твоя дырка нравится… Она у тебя лучше всего.
– Свинья ты, – сказала она. – Мне бы тебя ненавидеть надо.
– Так что ж ты не ненавидишь?
– Ой, хватит об этом, – прошептала она, уже вся взмыленная, и стиснула меня в объятиях. – Подержи его там и покрепче прижмись ко мне. Укуси меня в грудь… Не так сильно… Вот так. – Она схватила мою руку, потянула ее к себе, прижала к раскаленной щели. – Теперь двигайся, давай… вот так… вот так…
Глаза ее закатились, она дышала часто и коротко. Позже, за ленчем, она спросила:
– Тебе уже надо бежать? Может, еще останешься?
– Снова сунем пальчик в норку?
– Ты можешь поделикатней выражаться? Услышал бы это Билл!
– А ты, смотрю, никогда штанов не носишь. Потаскушка ты, понимаешь?
Я стащил с нее платье и оставил так сидеть, пока допивал кофе.
– Поиграй-ка сама с собой, пока я кофе допью.
– Потаскун грязный, – проворчала она, но возражать не стала.
– Разведи пальцами пошире. Как мне нравится этот цвет! Словно коралл внутри. И уши у тебя такие же, коралловые. Ты говоришь, что у Билла очень здоровый… Не могу себе представить, как он его туда всовывает.
С этими словами я взял со стола большую декоративную свечу и протянул ей.
– Давай посмотрим, как у тебя это получится.
Она раздвинула ноги, положив их на подлокотники кресла, взяла свечу, начала. Глаза опущены, губы приоткрылись в предвкушении оргазма. И вот тело подается вперед, назад; она ерзает задом туда-сюда. Я отодвинул кресло подальше, опустился на колени, стал наблюдать.
– Ты меня все заставляешь делать, черт похотливый.
– А разве тебе не нравится?
Еще чуть-чуть, и она бы приехала к финишу. Я выхватил у нее свечу и вставил ей три пальца.
– Этого тебе хватит?
Она притянула мою голову к себе и крепко укусила в губу.
Я вскочил, начал расстегивать брюки. В мгновение ока она выхватила его оттуда и сунула в рот. Ум-ум-ум – как изголодавшийся хищник. И я спустил ей в рот.
– Боже мой. – Потрясенная, она отплевывалась. – Я же никогда в жизни такого не делала.
И кинулась в ванную, словно наглоталась отравы. Я вернулся в свою комнату, вытянулся на кровати, закурил и стал ждать ее возвращения. Я понимал, что дело кончится еще не скоро. Она пришла в купальном халате, под ним – ничего.
– Скинь всю эту дребедень, – сказала она, стянула с меня одеяло и нырнула в постель. Мы лежали, лаская друг друга, и она намокла снова.
– Ты удивительно пахнешь, – сказал я. – Что это ты сделала? Она провела моей рукой по всему своему телу и сунула мне под нос.
– Недурно, – сказал я. – Что это такое?
– Угадай!
Она опрометью кинулась в ванную и вернулась с маленькой бутылкой в руках. Плеснув немного себе в ладонь, она натерла снадобьем мои гениталии, а потом опрыскала волосы на лобке. Меня как огнем обожгло. Я выхватил у нее флакон и растер ее всю с головы до ног. А потом начал облизывать ей подмышки, пожевал волосики на лобке, язык мой змеей прополз по ее бедрам. Она подпрыгивала, словно ее били конвульсии. И так продолжалось до тех пор, пока я не выдал такую эрекцию, что, даже после того как разрядил в нее весь заряд, он у меня стоял как стальной. Это ее страшно возбудило. Она захотела испробовать все мыслимые позиции и испробовала. Несколько оргазмов подряд, и она почти изнемогла. Я разложил ее на маленьком столике и, когда она уже была готова снова разрядиться, подхватил ее на руки и закружился с ней по комнате. Потом вышел из нее и заставил пройтись по комнате на руках, поддерживая за бедра; сам я то всовывал в нее, то вынимал, и завелась она до чертиков.
Губы у нее были искусаны почти в лохмотья, вся она покрылась голубыми и зелеными разводами от моих укусов и щипков. А у меня во рту был странный привкус рыбьего клея, перемешанного с «Шанель 976». Член мой был чем-то вроде изодранного кожаного чулка и свисал между ног, вытянувшийся почти на два дюйма сверх нормы и распухший до неузнаваемости… Я вышел на улицу, ноги у меня подкашивались. Забрел в аптеку, хватанул пару стаканчиков солодового молока. «Да, – размышлял я, – попилились по-королевски, но как же я буду теперь смотреть в глаза Биллу Вудраффу?»
А на Билла Вудраффа одно за другим посыпались несчастья. Сначала он потерял работу в банке. Потом Ида сбежала от него с одним из лучших его друзей. А когда он узнал, что она целый год спала с этим парнем еще до побега, то был так потрясен, что запил и потерял еще целый год. В конце того года он попал в автомобильную катастрофу, и ему сделали трепанацию черепа. А потом его сестрица сошла с ума, подожгла дом, и в этом пожаре сгорел заживо ее единственный сын.
Он никак не мог понять, почему все эти вещи случились с ним, с Биллом Вудраффом, который никому в жизни не причинил никакого зла.
Время от времени я встречаю его на Бродвее, и мы болтаем на углу улицы о том о сем. Он ни разу не намекнул мне, известно ли ему, что когда-то я поработал с его обожаемой Идой. Теперь он говорил о ней с горечью, как о неблагодарной шлюхе, в которой не было ни искры подлинных чувств. Но было очевидно, что он все еще любит ее. Хотя обзавелся другой женщиной, маникюршей, не такой привлекательной, как Ида, но, по его словам, искренне преданной ему. «Надо бы тебя с ней познакомить». Я согласился, как-нибудь познакомимся. И, уже прощаясь с ним, я спросил: – А что сталось с Идой, ты знаешь?
Ида Верлен. Я все еще думал о ней, о прекрасных легких днях прошлого, стоя на своем посту у входа в дансинг. О том, что у меня в кармане много денег, я совсем забыл. Я весь был в минувшем. Интересно было бы как-нибудь зайти в театр и взглянуть на Иду из третьего ряда партера. Или появиться в ее уборной и поиметь маленький тет-а-тет, пока она смывает грим и переодевается. Интересно, по-прежнему ли сияет белизной ее тело? Лежат ли на ее плечах иссиня-черные волосы, как лежали они когда-то? Она и в самом деле была эталоном разверстой плоти. Квинтэссенция плоти – вот что она по сути своей представляла. И Вудрафф, так ослепленный всем этим, такой чистый, такой достойный! Я вспомнил, как он рассказал мне однажды, что целует ее каждую ночь в зад, показывая, как рабски ей предан. Чудно, что она на него не мочилась иногда. Он это заслужил, придурок!
