Виктор Пелевин - Чапаев и Пустота
Я почувствовал, что и на меня подействовал гипноз близкой опасности. Чапаев стал что-то объяснять двум бойцам, а я подошел к ближайшему коню, привязанному к вбитому в стену кольцу, и запустил пальцы в его гриву. Отлично помню эту секунду – густые волосы под моими пальцами, кисловатый запах новенького кожаного седла, пятно солнечного света на стене перед моим лицом и удивительное, ни с чем не сравнимое ощущение полноты, окончательной реальности этого мига. Наверно, это было то чувство, которое пытаются передать словами «вдохнуть полной грудью», «жить полной жизнью». И хоть оно длилось всего одну короткую секунду, я в очередной раз успел понять, что эта полная и настоящая жизнь никогда не длится дольше в силу самой своей природы.
– Петька! – закричал сзади Чапаев, – пора!
Я похлопал коня по шее и пошел к коляске, косясь на тачанку, где уже сидели Анна и Котовский. Анна была в белой фуражке с красным околышем и простой гимнастерке, перетянутой ремешком с маленькой замшевой кобурой. Синие рейтузы с узким красным лампасом были заправлены в высокие ботинки на шнуровке. В этом наряде она казалась нестерпимо юной и походила на гимназиста. Поймав мой взгляд, она отвернулась.
Чапаев был уже в коляске. Впереди сидел тот самый молчаливый башкир по прозвищу «Батый», который когда-то разливал шампанское в поезде, а потом чуть не заколол меня штыком на своем нелепом посту возле стога сена. Как только я сел рядом с Чапаевым, башкир натянул вожжи, чмокнул, и мы выехали за ворота.
Вслед за нами двинулась тачанка с Котовским и Анной, а затем уже конники. Мы повернули вправо и поехали вверх по улице. Собственно, это была уже не улица, а дорога, потому что последним домом на ней была наша усадьба. Круто поднимаясь вверх, она завернула вправо и уперлась в зеленую стену листвы.
Мы въехали в подобие туннеля, образованного сплетающимися над дорогой ветками деревьев – деревья эти были довольно странными и больше походили на чрезмерно разросшиеся кусты. Туннель оказался очень длинным, или, может быть, такое ощущение возникло потому, что ехали мы довольно медленно. Сквозь ветки деревьев просвечивало солнце, сверкающее на последних каплях утренней росы; зелень листвы была такой яркой и слепящей, что был момент, когда я даже потерял ориентацию – мне показалось, что мы медленно падаем в бесконечный зеленый колодец. Я прикрыл глаза, и это чувство прошло.
Заросли вокруг кончились так же внезапно, как и начались. Мы оказались на идущей в гору грунтовой дороге. С левого ее края начинался пологий обрыв, а справа вставала выветрившаяся каменная стена удивительно красивого бледно-лилового оттенка, в трещинах которой росли кое-где небольшие деревца. Мы поднимались по этой дороге еще около четверти часа.
Чапаев сидел на своем месте с закрытыми глазами, сложив ладони на рукояти упертой в пол шашки. Казалось, он о чем-то глубоко задумался или впал в дрему. Вдруг он открыл глаза и повернул лицо ко мне.
– Тебя еще мучают эти кошмары, на которые ты жаловался?
– Как всегда, Василий Иванович, – ответил я.
– Что, и опять об этой лечебнице?
– О, если бы только о ней, – сказал я. – Знаете, как в любом сне, там все меняется с фантастической легкостью. Сегодня, например, мне снилась Япония. А вчера действительно снилась лечебница, и знаете, что произошло? Этот палач, который всем там заправляет, попросил меня подробно изложить на бумаге то, что со мной происходит здесь. Он сказал, что ему это нужно для работы. Можете себе представить?
– Могу, – сказал Чапаев. – А почему бы тебе его не послушать?
Я изумленно посмотрел на него.
– Вы что, серьезно советуете мне это сделать?
Он кивнул.
– А зачем?
– Ты же сам сказал, что в твоих кошмарах все меняется с фантастической быстротой. А любая однообразная деятельность, к которой ты возвращаешься во сне, позволяет создать в нем нечто вроде фиксированного центра. Тогда сон становится более реальным. Ничего лучше, чем делать записи во сне, просто не придумаешь.
Я задумался.
– Но для чего мне фиксированный центр кошмаров, если на самом деле я хочу от них избавиться?
– Именно для того, чтобы от них избавиться. Потому что избавиться можно только от чего-то реального.
– Допустим. И что, я могу писать про все-все, что здесь происходит?
– Конечно.
– А как мне называть вас в этих записях?
Чапаев засмеялся.
– Нет, Петька, не зря тебе психбольница сниться. Ну какая разница, как ты будешь называть меня в записках, которые ты делаешь во сне?
– Действительно, – сказал я, чувствуя себя полным идиотом. – Просто я опасался, что… Нет, у меня действительно что-то с головой.
– Называй меня любым именем, – сказал Чапаев. – Хоть Чапаевым.
– Чапаевым? – переспросил я.
– А почему нет. Можешь даже написать, – сказал он с ухмылкой, – что у меня были усы и после этих слов я их расправил.
Бережным движением пальцев он расправил усы.
– Но я полагаю, что совет, который тебе дали, в большей степени относится к реальности, – сказал он. – Тебе надо начать записывать свои сны, причем стараться делать это, пока ты их помнишь в подробностях.
– Забыть их невозможно, – сказал я. – В себя придешь, так понимаешь, что это просто кошмар был, но пока он снится… Даже и непонятно, что правда на самом деле. Коляска, в которой мы сейчас едем, или тот кафельный ад, где по ночам меня мучают бесы в белых халатах.
– Что правда на самом деле? – переспросил Чапаев и опять закрыл глаза. – На этот вопрос ты вряд ли найдешь ответ. Потому что на самом деле никакого самого дела нет.
– Это как? – спросил я.
– Эх, Петька, Петька, – сказал Чапаев, – знавал я одного китайского коммуниста по имени Цзе Чжуан. Ему часто снился один сон – что он красная бабочка, летающая среди травы. И когда он просыпался, он часто не мог взять в толк, то ли это бабочке приснилось, что она занимается революционной работой, то ли это подпольщик видел сон, в котором он порхал среди цветов. Так вот, когда этого Цзе Чжуана арестовали в Монголии за саботаж, он на допросе так и сказал, что он на самом деле бабочка, которой все это снится. Поскольку допрашивал его сам барон Юнгерн, а он человек с большим пониманием, следующий вопрос был о том, почему эта бабочка за коммунистов. А он сказал, что она вовсе не за коммунистов. Тогда его спросили, почему в таком случае бабочка занимается подрывной деятельностью. А он ответил, что все, чем занимаются люди, настолько безобразно, что нет никакой разницы, на чьей ты стороне.
– И что с ним случилось?
– Ничего. Поставили его к стенке и разбудили.
– А он?
Чапаев пожал плечами.
– Дальше полетел, надо полагать.
– Понимаю, Василий Иванович, понимаю, – сказал я задумчиво.
Дорога сделала еще одну петлю, и слева открылся головокружительный вид на город. Я заметил желтую точку нашей усадьбы и ярко-зеленую полосу зарослей, сквозь которые мы так долго пробирались. Пологие горные склоны, сходящиеся со всех сторон, образовывали нечто вроде чашеобразного углубления, и в этой чаше, на самом ее дне, лежал Алтай-Виднянск.
Сильное впечатление производил не сам вид на город, а именно панорама образованной склонами гор чаши; город был неопрятен и больше всего напоминал кучу мусора, нанесенного дождевыми потоками в яму. Людей видно не было; дома были полускрыты еще не развеявшейся до конца утренней дымкой. Я вдруг с удивлением понял, что я – часть мира, расположенного на дне этой гигантской сточной канавы, где идет какая-то неясная гражданская война, где кто-то жадно делит крохотные уродливые домики, косо нарезанные огороды, веревки с разноцветным бельем, чтобы крепче утвердиться на этом буквальном дне бытия. Я подумал о китайском сновидце, про которого рассказал Чапаев, и еще раз посмотрел вниз. Перед лицом неподвижно раскинувшегося вокруг мира, под спокойным взглядом изучающего мир неба делалось невыразимо ясно, что городишко на дне ямы в точности похож на все остальные города мира. Все они, думал я, лежат на дне таких же котловин, пусть даже невидимых глазу. Все они варятся в огромных адских котлах на огне, который, как говорят, бушует в центре Земли. И все они – просто разные варианты одного и того же кошмара, который никак нельзя изменить к лучшему. Кошмара, от которого можно только проснуться.
– Если от твоих кошмаров тебя разбудят таким же способом, как этого китайца, Петька, – сказал Чапаев, не открывая глаз, – ты всего-то навсего попадешь из одного сна в другой. Так ты и мотался всю вечность. Но если ты поймешь, что абсолютно все происходящее с тобой – это просто сон, тогда будет совершенно неважно, что тебе приснится. А когда после этого ты проснешься, ты проснешься уже по-настоящему. И навсегда. Если, конечно, захочешь.
– А почему все происходящее со мной – это сон?
– Да потому, Петька, – сказал Чапаев, – что ничего другого просто не бывает.
