Е. Бирман - Игра в «Мурку»
Серега запнулся было, но Теодор посмотрел на него философским взглядом, будто говоря ему на языке африканской республики Кот-д'Ивуар: «C'est la vie» — мол, не бери в голову.
Еще долго звенели в Иерусалиме бокалы с шампанским в честь освобождения Теодора, произносились тосты за здоровье и удачную абсорбцию нового репатрианта Сергея Есенина, хрустели на зубах хвостики креветок, скрипели створки устриц, пережевывались щупальца кальмаров, и не прошло и месяца, как контрразведчик Алекс после двух встреч по четыре часа каждая (о содержании нам, естественно, ничего не известно) дал добро на трудоустройство Сереги на текстильную фабрику в Димоне, как тот и просил. Искренность Сереги произвела на Алекса неизгладимое впечатление.
ПЕРВЫЙ ЭПИЛОГ
Теодор поверял историю заключения своему лэптопу. Тишина, в отличие от тюрьмы с ее вздохами и далекими голосами, была в доме такая, что казалось, удары по клавишам компьютерной клавиатуры отзываются ударами молотка в другом доме за садом. Покончив с изложением фактов, Теодор перешел к более тонкой материи — к ощущениям. Нежное чувство благодарности к российскому руководству, добившемуся его освобождения из еврейских застенков, переполняло его. А всегда ли прав он был в своем диссидентстве? Два танкера с нефтью готовы были отдать по низкой цене за его свободу! Сладко заныло у него, а где — он не стал разбираться. В душе, конечно, решил он. А что, если бы один из танкеров даже носил его имя! А другой носил бы имя «СВОБОДА»! Так и сообщили бы о нем в новостях: «Два нефтеналивных танкера „ТЕОДОР“ и „СВОБОДА“ пришвартовались в хайфском порту». Что? Что там примешивается к его чистому чувству? Словно, бывает, стоишь в душевой под струями: и вода, как вчера, и шампунь тот же, но почему кажется, что никак не промывается голова? И вот уже и в четвертый, и в пятый раз превращаешь свою голову в пенный шар, горячее и горячее делаешь воду, а все нет ощущения совершенной свежести, законченного чувства пахучей чистоты. Что это он написал сейчас: «Диссидентство — скрытая, латентная форма стремления стать агентом»? Теодор заглянул к себе в душу и почувствовал признаки возникающего в ней смятения. Когда зародилось в нем это чувство родственности полковнику КГБ (хотя это сейчас не так называется)? А это что означает: словно на гравюре, встал перед ним абрис собора за решеткой. Это как же: я на свободе, а собор за решеткой? А его за что посадили, несчастного? Господи! Что за странный образ мысли, спрашивал себя Теодор, качая головой. Он застонал, в голове его знакомо, но невыносимо мерзко пищало. А тут еще кто-то громоздкий и зыбкий, из душного сна, с расплывчатым серым лицом, занес над Теодором тупое лезвие тяжелого топора. Теодор всхрапнул в бессильной попытке отклонить от топора голову и отогнать от себя невыносимый писк…
Он поднял голову с клавиатуры. Писк прекратился. Исчез и топор, но экран лэптопа был не краше сна:
КККККККККККККККККККККККККККККККККККККККККККККККККККККККККККККККККККККККККККККККККККККККККККККККККККККККККККККККККККККККККККККККККККККККККККККККККККККККККККККККККККККККККККККККККККККККККККККК
Г
ББББББББББББББББББББББББББББББББББББББББББББББББББББББББББББББББББББ+++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++
Он протер глаза быстрее, намного быстрее, чем обычно. Вжал указательным и средним пальцами правой руки серую поверхность клавиши «BACKSPAСE» поглубже в клавиатуру. Теодору показалось, что дело движется недостаточно быстро; он мышью выделил весь текст на экране и нажал «DELETE». Опустил побледневший экран и посмотрел с другой его стороны, нет ли и там чего, но там решительно ничего не было, кроме пыли. Он стер и пыль бумажной салфеткой, подышал на поблескивающую крышку, протер ее другой стороною салфетки, поднял экран в штатное положение, очистил нажатием на «Show desktop» рабочий стол экрана, щелкнул правой клавишей мыши по мусорной корзине Windows и, выбрав из меню строку Empty, на всякий случай привел ее в действие.
Лэптоп глянул на Теодора из своей мрачноватой глянцевочерной оболочки, и словно пошли запираться ворота в американском посольстве на набережной. Только не те, что справа и запираются слева направо, а те, что слева и запираются справа налево, — так поплыла через экран из шабаковского сервера уважительно невысокая, но все же плотно составленная решетка из сомкнутых строем шестиконечных звезд:
Президент Еврейского Государства, не так давно награждавший Теодора шестиконечной золотой звездой, а ныне амнистировавший его за совершенное им без злого умысла преступление, пожелал вновь увидеть Теодора в неофициальной обстановке.
— Ну, извлек урок? — спросил Президент.
— Конечно, извлек, — ответил Теодор.
— Самое главное в жизни — извлекать уроки из того, что ты сделал в прошлом, — сказал Президент.
— Как поживает текстильная фабрика? — спросил Теодор, пользуясь тем, что беседа происходила «бэ арба эйнаим» (беседа в условиях относительной конфиденциальности в Еврейском Государстве), а также чтобы прервать молчание и доставить Президенту приятность.
Президент не подмигнул Теодору по поводу его вопроса, потому что президенты никому никогда не подмигивают. Напротив, лицо Президента стало серьезным, но это был такой вид серьезности, который, может статься, даже кто-нибудь иной, не обладающий проницательностью Теодора, истолковал бы именно как эквивалент дружеского подмигивания.
— У каждого свои секреты, я же не прошу тебя пересказать мне содержание тех самых эротических бесед, — сказал Президент, но в его голосе, как показалось Теодору, была надежда.
Беседа за закрытыми дверями продолжалась еще около получаса, снаружи слышен был порой счастливый смех Президента.
ВТОРОЙ ЭПИЛОГ
Во втором эпилоге случился полковнику Громочастному телефонный звонок Сверху. Уж мы не знаем, какой это был точно вид связи. Но если в России звонят Сверху, то не стоит даже задаваться вопросом, как именно это происходит. Об этой связи знаем только, что она всегда исправна и слышимость в ней очень хорошая. И полагаем, что это правильно, что так и должно быть: связь, идущая Сверху вниз, в России должна содержаться в образцовом порядке. С древних конфуцианских времен полагают в Китае, что всякая, пусть даже мелкая порча в ритуале и музыке — опасный признак расстройства государственности. В России легчайший хрип ли, треск ли на линии Сверху обязан насторожить самого рядового ее гражданина. Напротив, в Еврейском Государстве первые его лица беседуют со вторыми лицами исключительно через прессу и телевидение. Если бы им вздумалось обсудить государственные проблемы наедине, народное восстание против власти было бы неизбежно и совершенно оправданно.
— Как жизнь, полковник?
Как всегда, когда слышал полковник Громочастный этот вопрос, обращенный к нему Сверху, и впрямь вся его жизнь проходила перед его внутренним взором, как пишут равно в плохих и в хороших романах. Как всегда, полковник запаздывал с ответом на этот вопрос. А что ж его жизнь, в самом деле? Служба. Бизнес. Чем хуже других? Иной сорок лет занят чужими зубами — и жизнью доволен, другой ворошит на работе чужие деньги — и так себе, третий в школе охрип, сея доброе, вечное, а глянет потом, что проросло, и думает, а то ли я сеял, а четвертый заправит в токарный станок деревяшку, вынет потом из станка готовую точеную пешку и не знает, что ему думать об этом. Были, конечно, смутные для полковника времена, но, слава Богу, закончились. А в какой профессии не бывает смутных времен?
— Благодарю, служим! — ответил наконец полковник бодрым голосом.
— И хорошо служим, — сказал Голос Сверху.
Полковник не торопился радоваться, мало ли куда еще этот разговор выведет. В России любят разговоры с наклонами.
— Вы что пьете по торжественным случаям, полковник, водку или коньяк? Или перешли на виски, вы ведь у нас — либерал? Знаем! — Голос Сверху затормошил телефонную мембрану хриплым смешком. — Знаем, знаем, хорошему коньяку отдаете предпочтение, вы ведь у нас, полковник, человек со style-ом.
«Да что ж он тянет кота за яйца? — подумал Громочастный. — Что еще за намек насчет style-а?»
«Так точно, люблю добрый коньячок», — чуть было не сказал полковник и поморщился. Зачем почти сказал он это слово — «добрый», будто майором Прониным хотел прикинуться? Потому до сих пор только полковник, что чувствовали в нем всегда червоточинку, пусть маленькую, но там, Наверху, обоняние и прочие тонкие чувства — отменные.
— Так точно, люблю хороший коньяк, — сказал Громочастный твердо. «Чересчур твердо», — опять недовольно подумал он о себе.
— Ну что ж, наливайте в бокал коньячку, купите лучший, — снова хохотнул Голос Сверху, — не каждый день приходится генеральские звезды в коньяке обмывать.
