Андрей Шляхов - Приемное отделение
Алексей Иванович даже завел себе особый блокнотик, в который записывал мысли относительно телевизионных ответов на вопросы. А вдруг пригодится? А ну как удастся увлечь этой идеей кого-нибудь из сопричастных. В Мышкине, к примеру, было перед больницей не очень глубокое, но очень обширное углубление в асфальте. Просел асфальт. В сухое время еще куда бы ни шло, а чуть пойдут дожди, так целое море появлялось. Очень неудобно. Главный врач звонил и писал куда следует, но никто особо не спешил решать проблему. А тут к Алексею Ивановичу в палату директор дорожно-ремонтной конторы попал. Со стенокардией и небольшой такой сердечной недостаточностью. И что же? Сегодня Алексей Иванович обратил его внимание на проблему, а назавтра лежал на месте моря новенький асфальт. С небольшим, как и положено, уклоном к краям, чтобы, значит, вода нигде не собиралась. Вот что разговор по душам с нужным человеком делает! Может, и с телевидением так же повезет, найдется кто-то влиятельный, выслушает, проникнется и претворит в жизнь. Или хотя бы собрать мыслей побольше, как-то их систематизировать, оформить и написать на телевидение убедительное письмо. Так, мол, и так, а не попробовать ли нам? При всей своей застенчивости, Алексей Иванович готов был сам подать пример и выступить перед камерами. Так сказать, для почина. Побаивался, конечно, но был готов. На что только не пойдешь, не решишься ради хорошего стоящего дела. А дело было определенно стоящим.
«Избегать поучительности и вообще любых проявлений менторского тона, вести диалог на равных», — записал Алексей Иванович.
Помедлил закрывать блокнот, вдруг еще какая-нибудь мыслишка появится, но больше ничего в голову не пришло, и блокнот вернулся в карман халата.
— Вы, Алексей Иванович, случайно не стихи пишете? — полюбопытствовала медсестра.
— Не стихи, Алина Юрьевна, — ответил Боткин. — Хотя каюсь, был в юные годы такой грех, баловался рифмой. Но быстро забросил.
— Почему?
— Понял, что поэт из меня никудышный. Слог тяжелый, рифма нескладная, можно сказать, только бумагу зря пачкал.
— А прочтите? — попросила любопытная Алина. — Ну, пожалуйста, Алексей Иванович, я так люблю стихи…
— Стихи? — спросил от дверей мужской голос. — Тут не поймешь, что делается, а вы стихами развлекаетесь?
Последняя фраза относилась к типично демагогическим приемам заведомо несмываемого обвинения, вынуждающего к долгим оправданиям. «Не поймешь что» и стихи — совершенно несопоставимые вещи.
— А что плохого в стихах? — дружелюбно поинтересовался Алексей Иванович.
Именно что поинтересовался дружелюбно, а не огрызнулся.
— Ничего плохого. — Мужчина вошел в смотровую и махнул у себя за спиной рукой, будто велел кому-то ждать в коридоре. — Только мы из Монакова приехали, а нам брательника не выдают. А вы знаете, какие пробки на Ленинградке?
Мужчина был в возрасте, вид имел простоватый, но в то же время с оттенком начальственности и смотрел из-под кустистых бровей строго и немного агрессивно.
— Пробки? — удивился Алексей Иванович. — А какое отношение имеют пробки к вашему брату?
— А такие, что мы опоздали, — объяснил мужчина. — Выдача тел у вас до пятнадцати часов, и что же нам теперь — до утра в машине ночевать? Или вы нас где-то тут пристроите, на свободную койку? Я правильно понял, что вы — ответственный дежурный по больнице?
— Поняли-то вы правильно, — встряла Алина, — только к моргу Алексей Иванович никакого отношения не имеет!
— Не понял? — набычился мужчина. — Вы еще скажите, что морг к больнице не имеет отношения.
— Морг к больнице имеет, — завелась Алина, — но это совсем не означает…
— Минуточку, Алина Юрьевна, — попросил Боткин. — А вы присядьте, товарищ, в ногах правды нет, присядьте и расскажите все по порядку.
— Если бы там никого не было, так я бы и выступать не стал, — сев на стул, начал объяснять мужчина, — но там в окнах свет, голоса, как-то даже неблаголепно… Я постучал, высунулась такая морда, — при помощи ладоней была показана выдающаяся ширина морды, — и говорит: «Приходите завтра, сегодня уже всех раздали». Я говорю, что мы за Мартыновым приехали из Тверской области, нельзя ли нам его получить. А он знай себе долбит как дятел: «приходите завтра» да «приходите завтра». И ни в какую. Я говорю, ну раз вы уж здесь и мы здесь и справки у нас все на руках, племянница вчера получила, так, может, договоримся? Но разве ж я знал, что договориться стоит десять тысяч? У меня при себе всего шесть с половиной тысяч, на заправку да срочные расходы. Я ему две тысячи предложил, а он послал меня… по матушке. Ну, я его тоже послал и пошел начальство искать. Если полюбовно договориться не получилось, то без начальства не обойтись. Женщину встретил, сотрудницу вашу, она и сказала, что в семь вечера никого из главных на месте нет, все вопросы решает ответственный дежурный, который в приемном отделении. Вот и решайте! Две тысячи я ему могу заплатить, даже две с половиной могу, а десять — никак. Нам и так с Мишкиными похоронами одно разорение, сначала похорони, потом помяни… эх, да что там говорить!
Медсестра сделала страшные глаза и подавала Алексею Ивановичу из-за спины мужчины какие-то сумбурно-невнятные знаки, вроде как предостерегающие. Не надо, мол, ввязываться, не вашего ответственного ума дело. В некотором смысле она была права.
В патологоанатомическом отделении шестьдесят пятой городской больницы существовало некое, если можно так выразиться, двоевластие. Формально всем отделением руководил заведующий — Максим Григорьевич Троицкий, но компашка из четырех санитаров, иронично прозванная кем-то «мушкетерами» и ведавшая выдачей тел и их подготовкой к выдаче, ему практически не подчинялась. Компашка жила по своим особым правилам, отчитываясь напрямую перед главным врачом и ему же «занося», то есть передавая из рук в руки, часть средств, нажитых неправедными путями.
Казалось бы — какие могут быть неправедные пути там, где заканчиваются жизненные пути-дорожки? Еще какие. После совершения всех полагающихся процедур тело подлежит выдаче родственникам для последующего захоронения. Вот тут-то и все и начинается…
Единый, установленный для всех патологоанатомических отделений, порядок таков. Первым делом надо получить в регистратуре морга медицинское свидетельство о смерти. Затем, если есть такое желание, можно заказать бальзамирование тела и его подготовку к захоронению — то есть одевание в принесенные родственниками вещи, небольшой посмертный макияж и положение в гроб. Эти услуги платные, их можно оплатить в кассе при отделении, предварительно ознакомившись с прейскурантом, утвержденным главным врачом. Все предельно официально, строго в рамках закона, и суммы не очень большие.
Закон, как известно, что дышло, как его повернешь, так он тебе и послужит. При патологоанатомическом отделении кормилось «свое», прикормленное, ритуальное агентство под звучным названием «Бальзам души», в котором все четыре санитара были оформлены по совместительству консультантами.
Если покойник «проходил» через «Бальзам», то в результате коммерческих накруток цена, заявленная в прейскуранте, вырастала во много раз и, кроме того, появлялось много чего другого, за что надо было платить. Принято считать, что стоматологи берут деньги за каждое свое движение. Ткнет в зуб сверлом — тысяча, сунет в рот зеркальце на длинной ручке — еще пятьсот… Так вот, чтоб вы знали, если кто еще не знает: перед похоронных дел мастерами стоматологи сущие дети, агнцы невинные. «Выставить» клиента, то есть не самого клиента, а его родню, менее чем на двадцать тысяч среди ритуально-похоронных агентов считается не комильфо. Суровый мир со своими суровыми правилами.
Если же покойника забирали родственники (некоторые, представьте себе, организуют похороны самостоятельно, без участия ритуальных агентств) или кто-то, не имеющий отношения к «Бальзаму души», то прейскурантом дело не ограничивалось.
— Вам как? — интересовался кто-либо из санитаров. — По-людски или…
«Или» звучало столь зловеще, что люди раскошеливались беспрекословно, еще и сверх озвученного давали, желая задобрить суровых служителей Плутона.[10] Санитары были как на подбор — плечистые добры молодцы с низкими лбами и массивными челюстями. На мир добры молодцы взирали недружелюбно-презрительно. Звали их Ленчик, Алик, Ярик и Славик. Ленчик, он же иногда, под настроение, Леонид Евгеньевич, считался старшим, кем-то вроде бригадира. Ленчик, Алик и Ярик были молчунами, а Славик считался болтуном, даже немного пустомелей, потому что постоянно сыпал шуточками-прибауточками весьма специфического свойства. Выдавая условно-безутешным родственникам гроб с телом, мог сказать: «трали-вали, тили-тили, заказали — получили» или же: «Эх мать-перемать, торопитесь зарывать». Начинал Славик в труповозах на станции «Скорой помощи», но попал в аварию («катафалк» занесло на льду, и он врезался в столб), получил черепно-мозговую травму и с тех пор не мог ездить ни на каком наземном транспорте — сильно укачивало и выворачивало наизнанку. В метро же Славик ездил без проблем. Он, кстати говоря, был единственным «безлошадным» среди коллег. Ленчик ездил на огромной «Тойоте Тундра» темно-зеленого цвета, которую ласково называл «танкушей», а Ярик с Аликом «рассекали» на черных «Паджерах». Серый «Форд Фокус» заведующего патологоанатомическим отделением на фоне великолепных санитарских тачек смотрелся бедным родственником, или, точнее, гадким утенком, которому совсем не судьба стать прекрасным лебедем.
