Андрей Голяк - Ничего, кроме настоящего

Вся обстановка из квартиры была уже вывезена, и из мебели присутствовали старое разбитое пианино, раздолбанная тахта и газовая плитка на кухне. Таких излишеств, как столы и стулья, не наблюдалось. Здесь же толклось около сорока человек, вознамерившихся отдать уезжающей Аське "последние почести". Народец успел основательно принять на грудь и теперь вовсю оттопыривался.

Едва я успел попасть в квартиру, как на плечо мне упала голова пьяного вдрабадан Палыча и моя жилетка оросилась первой порцией его слёз. Как я смог понять из бессвязных рыданий страдальца, он, дефилируя по центру, встретил какую-то из своих давнишних пассий.

Пассия была в мужчинском обществе, что само по себе явилось для

Палыча ударом ножа в любвеобильное сердце. Живое воображение моментально нарисовало ему несчастливые глаза барышни, а услужливая память подбросила парочку эпизодиков, когда эти самые глаза светились "счастьем неземным". Брат от всего этого пришёл в расстройство, и ему захотелось вернуть мамзель в свои непостоянные объятия. А придя на вечеринку, он хорошенько дерболызнул, и по пьяни ему стало себя жаль. Теперь он изливал свои печали у меня на плече.

Я взял страдальца за шкирку и поволок в гущу танцующих, вознамерившись сдать его на попечение одной из барышень. Сам я по причине своего трезвого состояния не мог принять живое участие в

Палычевом горе. По пути я наткнулся на Пашу, беседующего с незнакомым юношей. Проходя мимо них, я поздоровался с Пашей, а незнакомец царапнул по мне внимательным глазом.

Окунув Палыча в объятия пышной брюнетки, я стал выбираться из массы танцоров.

– Кстати, как здоровьичко? – поинтересовался Паша, когда я проходил мимо него.

– Да так, средней паршивости, – пожал я плечами.

– Кстати, познакомься, это – Владик Макарчук, меломан в некотором роде, – представил мне Паша своего собеседника.

Я пожал "меломану в некотором роде" руку и стал слушать, как он рассказывает мне о том, что интересуется творчеством "Клана Тишины", ходит на концерты, рад познакомиться и тэ дэ. У Владика был слегка хрипловатый голос с неверными интонациями. Я прислушивался к нему, думая о своём и иногда кивая головой, чтобы дать понять, что я слушаю. Кажется, юноша что-то вещал о своих музыкальных вкусах, о намерениях собрать группу, о том, что пишет песни. Из всех меломанов, с которыми мне приходилось общаться, этот был наименее навязчивым. Хотя бы это радовало.

Немного побеседовав с Владиком, я пошёл поискать Татку. Первым делом она оценила моё состояние на предмет алкогольного опьянения.

Поскольку я старательно себя блюл, она осталась мной довольна.

Танцевать я не мог, поэтому мы устроились на полу и стали наблюдать за праздником. Вскоре к нам подсел Паша.

– Этот Макарчук – сын ректора универа, – возбуждённо затараторил он мне на ухо.

– Ну и что? – сообщение не произвело на меня никакого впечатления.

– Как "ну и что"! – забрызгал слюной Паша, – Знаешь, сколько вещей можно провернуть через ректора универа! Эх ты, валенок!

– Ректор же его папа, а не сам Владик! – мне был непонятен Пашин восторг.

Паша с сожалением посмотрел на меня, как на недоумка:

– Или ты действительно безмозглый кретин, или очень талантливо притворяешься.

После этих слов он поднялся на ноги и направился в другую комнату. Вскоре оттуда раздались звуки фортепиано. Инструмент годился только на дрова, посему музыкой назвать это было сложно. Я заглянул посмотреть, что там деется, и узрел Владика, старательно аккомпанирующего и поющего вкупе с Пашей нафталиновые хиты из репертуара "Битлов", "Квинов" и прочих знаменитостей.

Я отметил, что у чувачка приятный тембр и очень лиричная подача.

Если бы не слишком заметный дефект дикции, он действительно имел бы все шансы на успех в роли вокалиста. Народ обращал мало внимания на импровизированный сэйшен, а мне было по приколу. Мы с Таткой расположились поблизости – это было приятней, чем пьяные танцы в соседней комнате.

– Ничего так голосок у ректорского дитяти, – шепнула мне Татка, – и держит он себя без выпендрежа.

– Чего вы прицепились к человеку! – удивился я. – Тоже мне, клеймо поставили "сын ректора"! Бедный чувак, наверное, имеет кучу комплексов по этому поводу! Это ж надо – все в нём видят только навороченного сыночка.

– Кстати, он с Аськой встречается, – сообщила мне жена.

– И как же он теперь, бедненький? – картинно ужаснулся я. – Они вымрут в разлуке.

– Клоун, – констатировала Татка.

За некоторый промежуток времени на звуки живой лабы сбежался народ. Но поскольку песни "Битлз" в доморощенном исполнении слушать было неохота, публика стала требовать клановских хитов. Я петь был не в силах, и переложил эту почётную миссию на Пашу. Тот взял в руки гитару, и помещение огласилось разухабистыми аккордами "Глотка свободы". Слушатели с полуслова подхватили заезженные строчки.

Короче, до боли знакомые, замусоленные ощущения. Гордости по поводу моих песен, распеваемых на пьянках, уже не было. А подкатывало к горлу ощущение, что всё должно быть другим. И музыка, и тексты… Да и слушатели тоже.

Я потихоньку вышел из гостинной и наткнулся на тело Батьковича, обретающееся на тахте. Там же копошилось несколько девиц совершенно растерзанного вида. Батькович не подавал никаких признаков жизни. Он был обнажён по пояс и лежал на животе. Вся его спина была испрещена многочисленными доказательствами "любви и поклонения" противоположного пола. Такими, как синие следы засосов, глубокие царапины и обильные следы губной помады. Я представил, как он себя будет чувствовать завтра, и поёжился. Бр-р-р!

Я глянул на часы – пора линять домой. Мы ушли по-английски, не прощаясь. И ожидая троллейбус, и глядя на мокрые улицы города, и поднимаясь по ступенькам к квартире, я не знал, что сегодня произошло нечто важное. И чуйка не пнула меня в задницу и не ткнула в это "важное" носом.

Всё катилось своим чередом. Мы репетировали, делали новые вещи, играли концерты. Из стоящего можно назвать совместный концерт с

"Пятихатками". Для нас это была ступенька – выступление с музыкантами такого уровня. Да и вообще, мы медленно вживались в местную музыкальную тусню. Мы много общались с "Пятихатками",

"Астральным Планом", Олесей Остапчук, с "Отрядом Особого

Назначения". В последнее время я подружился с Сашкой Качумовым, лидером "Долины Снов". Короче, рок-н-рольная жизнь стала засасывать.

У нас появился клавишник. Молоденький хлопчик, играющий на гробовидной "Вермоне". Звать Никитой. Без сомнения, он талантлив. И гармонично вписался в нашу "контору". Так что, наши опусы разукрасились размашистыми соляками в духе Лорда и Манзарека13.

Жизнь, вроде бы, налаживалась. С одной стороны.

А с другой – звоночки некайфов напрягали всё чаще. Мы слегка потеряли ориентиры. Выступления случались регулярно, и мы явно видели, что усложнение репертуара есть момент, чреватый осложнениями. Публика требовала песен периода "Ушей" и "Глотка свободы", и очень немногие покупались на завёрнутую эстетику новых

"шлягеров". Ребятишки мои подсовывали постоянно "ноты, до боли знакомые". Мне смешно слышать в новых Пашиных заточках следы Ленни

Кравитца и Ганз-н-Роузес.

– Ты чего, под подушкой их диски держишь, что-ли? – прикалываюсь я над Пашей.

Он злится, доказывает, что пара переходов – это ещё не плагиат. В ответ он проваливает несколько моих задумок. Впрочем, он прав – это не первый сорт. Этот самый "первый сорт" ещё не найден. Но я верю, что мы отыщем его.

Сказать честно, нам не помешало бы приостановиться и побарахтаться в своей лужице. Постоянный рабочий ритм не оставляет времени на эксперименты. Но с другой стороны, я понимаю, что исчезать сейчас мы не имеем права. Мы должны мозолить глаза.

Впрочем, всё это мелочи. Главное – движняк, работа, паханина. Мне приятно ощущать движение "большой машины". Но мне пока что невдомёк, что её шипастые колёса попросту перемалывают тех, кто отказывается играть по правилам. А ведь это стиль нашей команды – играть не по правилам. Мы выдюжим. Я верю в это. Я верю в это, наивный кретин, начитавшийся книжек о Добре и Зле. Я верю в это, замешивая свои принципы на жиденькой кашке таких протухших символов, как Дружба,

Честность, Творчество. Я не чувствую той страшной вони, которой шибает от этих заплесневелых догм. И некому ткнуть меня носом в липкую жижу разложения. Я слеп, глух и радостно пускаю слюни, созерцая воздушные замки, построенные этим тупым мудаком, Его

Величеством Наивностью. Я радостно дрочу на свои идеалы, не глядя по сторонам. А следовало бы. Хоть изредка.

Но размышлять над этим не было ни времени, ни желания. На носу висела ещё одна запись. Мы решили увековечить парочку наших опусов в

"сыром" виде. Студию нам пока что не давали, но была возможность записаться на шару. Кстати, об этом стоит рассказать подробней.