Виктор Андреев - Страдания юного Зингера. Рассказы разных десятилетий

Мои рассказы чаще всего рождаются из ночных кошмаров. Я стараюсь записывать их тотчас же по пробуждении.

Сегодня мне приснился такой сон:

Я прилетел в Буэнос-Айрес на презентацию моего нового романа. В аэропорту меня встречает огромная толпа восторженных поклонников.

Они едва ли не на руках вносят меня в автомобиль, и я отправляюсь в «Атенео». В Буэнос-Айресе я не был добрых четверть века и смотрю на него с волнением — невероятно радостным и немного грустным. Все годы разлуки я постоянно видел его в своих снах и сейчас озираюсь, верчу головой во все стороны, узнавая и не узнавая город.

Вот, кажется, здесь был дом, где я, четырнадцатилетний мальчишка, поздним вечером на балконе десятого этажа сочинял стихи. Что-то я до сих пор помню:

И спящий город кажется с балконаполуночной поляной, освещенноймильонным цветом белых маргариток.

Хорошо ли? Плохо? Не знаю. Но мальчишка уже не боялся слов — и это главное… А моя мама и тетушки думали, что я ловко плагиатничаю и что я — просто-напросто провинциальный графоман.

Вот, кажется, здесь я нередко сиживал со своими школьными друзьями в кафе… но где оно, это кафе?

Первая любовь, — была ли она?

Вот, кажется, здесь… Но нет, не вспомнить.

А когда я подъехал к зданию «Атенео», то вспомнил, что не только не издал романа, но еще и не написал его…

Я проснулся в холодном поту.

Испуганная моим сновидением, кошка посреди постели выгибала спину и шипела.

Париж. Середина семидесятых. Утро. Кажется, половина седьмого. Пойти на работу в ЮНЕСКО или все-таки написать роман?

Cogito ergo… Или за этим «следовательно» ничего не следует? Просто выдуманная фраза. Хотя: измышлена она хитро, ничего не скажешь. Французы — славные придумщики. Умеют поиграть и со смыслом, и со словом.

Ах, Париж, Париж… Ты здесь, за окном. Ты никуда не денешься.

По комнате плывут запах виски и табачный дым. Им так хочется побыть со мной! Хоть еще немного. Да и мне самому, признаться, хочется побыть с самим собой.

Я еще сплю?

Сейчас я — действительно я. Но вскоре я исчезну, меня заменят, не заметив подмены: рабочий день, и кофе, и имя мое, и известия, приходящие из внешнего извне.

Как-на-пле-вать-на-вчера!

На постели — раскрытая книга Вальехо:

Умру в Париже, в дождь —под тем дождемя был уже и вспомнил вновь о нем.

Дождь? Почему — дождь? Ведь сейчас за окном голубое, как никогда, небо.

Но предчувствие дождя гнетет меня. Когда, моя жизнь, когда?

Уже двенадцать лет, как мне исполнилось пятьдесят.

А скоро будет тринадцать.

Затем — четырнадцать…

И я боюсь, я боюсь, если сказать правду, этой цифры: четырнадцать.

Один день из жизни Хосе Аркадио

Пиратствуя в Карибском море, Хосе Аркадио встретил корабль Виктора Юга, подаренный комиссару Конвента в Боготе генералом-освободителем Симоном Боливаром. Чтобы устрашить француза, огромный Хосе Аркадио разделся донага: все его тело, включая детородный орган, до последнего миллиметра было покрыто татуировками. Когда он сводил лопатки, российский император Петр целовался с Фиделем Кастро. Над ними два голубка раскрывали и закрывали ленту с надписью: «Muerte anunciada». «Ничего себе благая весть!» — ужаснулся французишко-революционер. Он сдал корабль без боя, а сам прыгнул за борт: лучше уж принять смерть от зубов акулы, чем от этакого людоеда.

Хосе Аркадио снова остался один. Поговорить или сыграть в труко — не с кем. И к тому же — сплошное безбабье. «Впрочем, мне еще матушка-покойница говорила: не связывайся ты с женщинами, сынок, — от них только поросята родятся».

Была достопамятная пятница 12 октября 1492 года, и Хосе Аркадио разглядел на горизонте каравеллу Христофора Колумба: тот плыл открывать Америку, не зная, что море здешним патриархом давно продано гринго. В подзорную трубу Хосе Аркадио увидел Колумба, но не стал даже и приближаться к его каравелле. Великий Адмирал Моря-Океана в тысячный раз ставил на попа Колумбово яйцо, и вид у него был такой одинокий, что это походило на эпидемию.

Золотые рыбки выпрыгивали из воды. Но какая от них польза? — их ведь не съешь.

Хосе Аркадио взглянул вверх, на мачты. «На парусах можно было бы, как на простынях Ремедиос Прекрасной, улететь на небеса. Но парусина промокла насквозь. Этот проклятый дождь идет, не переставая, уже четыре года, одиннадцать месяцев и два дня. И цыган Мелькиадес помер где-то от пеллагры, так и не открыв отцу тайны: откуда берется лед. И брат полковник — дурило: начинает войны и проигрывает их зачем-то одну за другой. О нем пишут все, а ему — никто. Абсурд, честное слово. Просто Кафка какая-то. Брэнд оф кобыла сива… Не хватает еще, чтобы у меня в животе водоросли от сырости начали расти. Кончится ли когда-нибудь этот дождь-надоеда?! Увижу ли я солнце и хоть кого-либо из своей многочисленной родни? Я одинок, словно девятый вал в море».

Совсем отчаявшись, Хосе Аркадио решил взять штурмом колумбийскую деревеньку Аракатаку. Он поднял такую пальбу, что прабабка Габриэля Гарсиа Маркеса с перепугу села на раскаленную плиту и у нее начались преждевременные роды. Родился мальчик, поросячьего хвостика у него не было, но это был не Габриэль.

Рождения писателя надо было ждать еще сто лет.

«Опять не повезло. Чем я прогневил тебя, Господи?» — вздохнул Хосе Аркадио. Он смачно харкнул в надушенный, узорчатый платок Пьетро Креспи, истово перекрестился и, чтобы узнать, почему на него свалились все эти беды, раскрыл книгу о своей семье — «Сто лет одиночества».

И тут ему открылась простая истина: он не умеет читать.

Страница (странница) из дневника

24 июля 2078 года

В день статридцатилетия личной жизни я получил официальное извещение из петербургского издательства «Высокохудожественная литература». Бумага гласила: отныне ни оно (издательство), ни она (литература) в услугах моих не нуждаются. Что же, как известно, браки, в том числе и с литературой, заключаются на небесах. Я аккуратно сложил на столе рукописи и книги, размножавшиеся в последнее время без какого-либо усилия с моей стороны, и вышел на воздух.

Воздух был пуст. Писатели, коим было даровано бессмертие и кои, не далее как вчера, были со мной на «ты» и называли «коллега», теперь облетали меня стороной. А те, чьи книги умерли сразу же вместе с ними, по привычке держались от меня подальше, но на их постных физиономиях ясно прочитывались злорадство и торжествующее презрение.

А я был до неприличия счастлив.

Я никогда не жаждал бессмертия — мне просто выпал счастливый билет. Повезло: я занял на земле именно мне предназначенную нишу, и не более. Но согласитесь: отнюдь не худшая участь…

И вот — моя последняя страница. Тучка небесная. Она прольется дождем и растает навсегда. Моя душа успокоилась. Моя судьба получила завершение. Я — свободен. Наконец-то я смог стать самим собою.

В сердце мое вошло Великое Ничто.

Рукописи не горят

Жил-был в России писатель.

Написал он однажды книгу. И даже договорился с издательством, что придет и принесет рукопись.

Но в назначенный час и день — не пришел. Никак не смог — поскольку накануне ночью пришли за ним самим.

Человек, что вел дело писателя, сумел убедить несчастного: книга его — вредная. А следовательно: автор — человек, до чрезвычайности вредный для общества. Враг народа.

Рукопись сожгли. А самому писателю смерть подарили, словно собаке кость.

Прошло время. Писателя реабилитировали. И даже издали его книгу. Дело в том, что жил и творил писатель в эпоху компьютеров и умел сохранять текст.

…Но надо признаться: зряшная вышла сказка.

Зря убили писателя — жаль человека.

Зря издали книгу — жаль читателя.

Зря память компьютерная долговечнее человеческой…

Портрет на фоне белой ночи

От отчаянья одиночества (или от одиночества отчаянья?) я затосковал и даже, наверное, пал духом.

Душный воздух летнего дня струился над горячим асфальтом. В струящемся воздухе призрачный город Санкт-Петербург терял свои очертания и повисал бесформенным миражем над самим собою.

Моя голова, словно воздушный шарик, легко покачивалась среди поникшей, лениво шелестящей листвы. Но ноги, налитые свинцом неудач, тянули к земле.

Иссеченная трещинами, старая площадь раскрыла свою смуглую и щедрую ладонь. На этой ладони лежали книги.

Что может утешить, что позволяет забыться лучше, чем книга?

В моду входила проза Андрея Белого. Его охотно издавали. Его покупали. Может быть, и читали?

К стыду своему, я плохо знал прозу Андрея Белого. Но все-таки в оправдание свое скажу: имя это не было для меня звуком пустым. Еще с детства я помнил, например, такие его стихотворные строки: