Аттила Бартиш - Спокойствие

“Балканская” была временно закрыта из-за покраски. Несмотря на это, дверь была распахнута, чтобы проветривать подвал, метлу прислонили к косяку, а лестницу застелили целлофаном. Иолика внизу ругалась с рабочими, потому что стены выглядели темнее, чем она хотела.

— Когда краска высохнет, будет аккурат как на образце, целуюручки, — уверял маляр.

— Вы меня за дуру держите? — взрывалась Иолика. — Я вам еще вчера сказала, в этом хреновом подвале сыро. Говорила, или как? А то я не знаю. Перекрасьте все, как я просила, немедленно!

— И вы сами будете покупать материалы, целуюручки? Именновыпотомучто вся краска уже разведена в нужной пропорции. Я больше ничего докупать не буду, и, пожалуйста, примите это к сведению, — говорил мужчина, размахивая валиком, внезапно он оступился, и кремово-бежевая краска выплеснулась на целлофан.

— Докупишь как миленький, Питюка, это я тебе гарантирую. В Буде показывай свои фокусы, со мной не пройдет, а то я за себя не ручаюсь.

— Извольте не каркать, иначе нам не о чем разговаривать, целуюручки.

— Мы и не будем разговаривать. Сказала перекрасить — значит перекрасить, или марш отсюда, и лестницу свою убирайте.

— Завтра, целуюручки. Если вы купите двадцать кило дисперсии, мы завтра перекрасим хоть в серо-буро-малиновый, но сейчас к работе нельзя приступать, потому что прежний слой не высох. Когда он высохнет, целуюручки, будет аккурат как вы просили. И будьте так любезны не полениться посмотреть образец. Я же не указываю вам, как разбавлять пиво, извольте предъявлять претензии, когда стена высохнет, а цвет будет не такой, как на образце, — сказал Питюка.

Мне надоело слушать их споры, и я отправился домой, чтобы прибраться в квартире.

Я подумал, может, и к лучшему, что Эстер еще не вернулась, собственно говоря, что ей делать на похоронах, как ни крути, они видели друг друга всего два раза в жизни, и того хватило. Когда вернется, расскажу ей, что мама умерла. По крайней мере, успею навести порядок в квартире к ее возвращению. Скажу ей только — сердечная недостаточность. Впрочем, она и не спросит. Я же ее никогда не расспрашивал. Я терпел, когда она била меня кулаком по лицу, когда она запускала деревянной шкатулкой фирмы “Ремингтон” мне в затылок, и я оставался в неведении долгие годы. Конечно, я сам совершал ошибки, непростительные ошибки, но, по крайней мере, я их осознавал. Правда, что толку в том, что мы сознаем собственные слабости. Сегодня осознали, завтра забыли. И тут появляется Эвайордан. Прежде я считал себя чуть ли не ангелом, а на поверку оказалось, я грубое животное, как мой отец, как все остальные. Заговаривать о моей несчастной маме, вот этого не надо было, здесь Эвайордан промахнулась по-крупному. И оправдываться, что в разрыве всегда виноваты двое, тоже не надо было. Страшно подумать, до чего я дошел, каким подлым и смешным трусом я оказался. Нет большей трусости, чем двуличие. Даже темная одиночная камера не делает таким одиноким, каким делает ложь. Каждый новый флакон жидкого мыла с хлорным запахом все сильнее отдалял нас друг от друга, словно разлом святого Андрея в Калифорнии, но впрочем, уже не важно. В общем, наверное, даже к лучшему. Все отношения рано или поздно заканчиваются. Мы любили друг друга, мы мучили друг друга, но теперь все позади, думал я.

Наверно, жизнь могла сложиться по-другому, если бы мне столько лет не приходилось ухаживать за мамой, думал я. Но она все-таки была моей матерью, я не мог сдать ее в дом престарелого актера или в психиатрическую лечебницу. От меня она получила больше, чем до того дала двум своим детям вместе взятым. Мало кто будет каждый день варить еду для своей сумасшедшей матери и тем более мало кто выдержал бы этот спектакль с добровольным затворничеством. Она превратилась в живой труп, только потому что прежде жила не по совести. Даже секретарь парткома имел право плюнуть ей в лицо. Естественно, я не исключение, некоторые дети готовят еду для своих матерей, платят за них в кафе, но пятнадцать лет каторги вряд ли бы кто вынес. Вообще удивительно, что она продержалась так долго. В ее возрасте сердечная недостаточность у каждого второго, косит людей, как испанка в начале века, думал я. Я увидел пожилую женщину в Музейном саду, выгуливающую собачку, она шла, загребая гравий, и походка у нее была точь-в-точь, как у актрисы Веер, но я точно знал, что эта женщина просто похожа на маму и что подобные галлюцинации повторятся еще не один раз. Мама сядет рядом со мной в трамвае или на переднее сиденье в троллейбусе. Да, можно было предположить, чем весь этот балаган закончится, а что мы предполагаем, тем и располагаем. В конце концов, не раскроил же я ей череп топором, думал я. И врач сказал, сердечная недостаточность, думал я. Скорее инсульт, с сердцем у нее было все отлично, думал я.

— Добрый день, — поздоровалась со мной жена Берени.

— Добрый, — сказал я.

— Мои соболезнования, — сказала она.

— Спасибо, — сказал я.

— Заходите? — спросила она и подержала дверь подъезда, а я сказал, спасибо, вошел в подъезд, остановился на лестничном пролете первого этажа и стал открывать почтовый ящик, чтобы не подниматься вместе с ней по лестнице. Я, как обычно, сделал два коротких звонка, так мама узнавала, что это я, но потом до меня дошло — незачем звонить. Сработал условный рефлекс, так иногда мы автоматически выключаем свет, который уже был выключен.

Начался осенний вывоз хлама, и я подумал, что самое время избавиться от “Аптечноговестника” и “Телерадионовостей”. У подъездов люди собирали мусор в кучи, чтобы на следующий день Управление коммунального хозяйства вывезло всевозможные и неизбежные отходы жизнедеятельности, которые в течение года забываешь отнести на помойку. В одну кучу были свалены сломанное пианино и консервированная фасоль довоенного производства, водопроводные краны и засранные птичьи клетки, ржавые куски велосипедов и ванны, пожелтевшие от извести, растрепанные женские романы, иллюстрированные журналы и черно-белые телевизоры, шезлонги, пропахшие бабушкой, и семейные альбомы, те, что, предназначены для просмотра вдвоем, с пикантнейшими фотоснимками, сделанными в первую брачную ночь. Наследники центнерами тащили швейные машинки “Зингер”, нитки “Ланцхид”, поеденные молью пальто из лодена, игрушечные броненосцы-потемкины и алюминиевые столовые наборы, с которых слезла позолота. Воняли выставленные на тротуар бочки с протухшим овощным рагу, смердели судна и ночные горшки, по району разливался запах мочи и гнили. Вот уже на протяжении трех поколений люди, из года в год, собирали всевозможный хлам в кучи перед подъездами, и на следующий день службы коммунального хозяйства его вывозили. Я долго не понимал, как мусор со всей улицы вмещается в один контейнер, но потом один из работников коммунальной службы рассказал мне, есть специальное устройство, знаете ли, которое перемалывает даже стальные предметы. Из ванны оно сделает маленький горшок, представьте себе, а если мы засунем в это устройство дом, он станет меньше гаража, потому что гидравлика не только перемалывает, она еще и сплющивает, превращает в блин, это немцы изобрели, они невозможные чистюли, у них это принято, знаете ли, сказал он и угостил меня сигаретой, которую в свое время американские солдаты где-то обронили, и у нее до сих пор остался заокеанский вкус.

— Лучше, чем “Кошут”, — сказал он.

— И правда лучше, — сказал я, затем шофер закричал, заканчиваем, становись на платформу, нам еще в поселок ехать. Работник потушил сорокалетний “Честерфилд”, взобрался по лесенке и схватился за ручку. В кабине спереди сидели трое, а он вместе с напарником стоял к ним спиной, возле пасти прессовального агрегата, словно каменное изваяние, только в оранжевой униформе, в другой руке у него болтался полиэтиленовый пакет с мелким хламом, который может пригодиться в хозяйстве.

После похорон я решил отнести на свалку газеты, чтобы освободить комнату для прислуги, когда-нибудь в ней будет детская, думал я. Я отнес поеденные молью платья, постельное белье, пропахшее мятой и миндалем, и махровые полотенца. Затем освободил ящики, сделал из простыни мешок и свалил туда пудреницы, флакончики с духами и витаминные кремы от морщин, которые на самом деле ни хрена не помогали, напрасно она измазала их на сумму, на которую можно было бы совершить кругосветное путешествие. Небытие плотно опутало ее своими нитями, точно паук божью коровку. В довершение я выгреб все продукты из холодильника и поснимал ковры по всей квартире.

— Жаль, красивые ковры, — сказал сосед, живший напротив, который вместе со своим прыщавым отпрыском пытался вытащить на улицу старый холодильник, поскольку из Вены привезли “Занусси”.

— Занимайтесь лучше своим хламом, — сказал я и с лестничного пролета услышал, как сосед расписывает сыну — это семейка ненормальных, кто знает, сколько наш недоделанный писатель продержал труп матери в квартире. Мне было наплевать на их пересуды.