Паскаль Киньяр - Carus,или Тот, кто дорог своим друзьям
— Ваше суфле восхитительно! — добавил он, обращаясь к Элизабет. <…>
А. налил нам вина. <…> Элизабет подала филе солнечника под белым соусом с мидиями. Увы, Э. перестаралась: в нем было слишком много жидкости из раковин мидий. Получился не соус, а почти рыбный бульон. Такой пряный, что от него горело во рту. Бож с улыбкой сказал:
— Надо бы переименовать рецепт и вместо «Святого Петра по-нормандски»[117] назвать это блюдо «Улиссом, потерпевшим кораблекрушение».
Его шутка ужасно рассмешила Коэна.
Затем Томас призвал нас определить природу дружбы. Я лично начал с того, что остерегся бы искать ее мотивы или цели, обратив внимание лишь на последствия. Что я всем сердцем привержен таким узам. Но что я не стал бы слишком пристально изучать ее основу, ибо, на мой взгляд, это нескромно.
Рекруа согласился со мной.
— Это отношения такого рода, которые истолкование может только разрушить, — сказал он.
Элизабет, Томас и Глэдис выразили свое несогласие. Но тут Глэдис пришлось встать из-за стола: малышка Анриетта призывала мать громкими пронзительными воплями.
На десерт нам подали великолепный мускатный виноград. Коэн спросил, убеждены ли мы еще, что боги говорят в вечернем легком ветерке.
— Это почти неслышный шепот, — сказал Томас.
За кофе Т. Э. Уинслидейл, слегка охмелев или, может быть, просто разнежившись от вина, процитировал нам слова Янь Цзы о том, что продолжительность самой долгой человеческой жизни равняется ста годам. Мы переглянулись. Вряд ли хоть один человек на тысячу достиг такого возраста. Мы облегченно вздохнули. Но, допустив, что кому-то это удалось, мы снова затаили дыхание. Период детства — когда беспомощность и зависимость от взрослых столь велика, что требует их внимания днем и ночью; период старости — годы безнадежной физической немощи и умственной слабости, годы существования только с посторонней помощью, — оба они занимают добрую половину пресловутых ста лет. Ночи, проведенные во сне или в бесполезном бодрствовании, заменяющем или ограничивающем сон, занимают половину от оставшейся половины. А ведь есть еще страдания и болезни — и вот нам уже остается лишь четверть, траур по умершим и прочие печали, — и нам остается лишь половина от половины от половины этой сотни, то есть почти ничего. Я начал путаться в подсчетах. В конце концов жалкий трехлетний остаток, в течение которого можно было бы свободно наслаждаться жизнью, если его очистить от скуки и всяких забот, свелся к одному-единственному часу.
Так что же остается от жизни человеческой?
— Увы, где она — радость жизни? — вскричал У. — Может быть, есть еще плотские утехи, и красота звуков, и прелесть красок. Но ни одно наслаждение не длится достаточно долго, — продолжал он, — и с течением времени звуки и краски тоже приедаются. А женские тела занимают так мало пространства во времени и стареют прямо на глазах! А неловкость их рук иногда приводит в замешательство. А назойливые друзья, а пронзительные голоса, а книги, многословные, как старики!.. Прибавьте к этому всевозможные ограничения и обязанности, голод в трудные времена, ужас, внушаемый непрерывными войнами, разнообразные неудобства, причиняемые неизбежными почестями, речами и законами!.. А уж если я возьмусь за подобные подсчеты при более короткой жизни, то для радости останется от часа до пятнадцати минут. На детство — ноль времени. На отрочество — жалкие секунды.
Малыш Д. весело прыгал вокруг нас.
Мы смеялись.
Среда, 16 октября.
Проснулся около трех часов. И никак не мог заснуть снова. Включил лампу, взял с ночного столика книгу Леонара де Маранде. Нашел страницу, заложенную еще летом. Пошел на кухню выпить воды. А потом попытался обмануть время, переписывая отрывки:
«Нет ничего более жалкого и горестного между людьми, нежели пустота; каждый из нас ненавидит ее всем сердцем. Она настолько омерзительна в том виде, в каком мы с нею сталкиваемся, что безобразием своим и бесформенностью сравнима лишь с небытием…»
Это был текст со страницы 251. До этого я нашел еще одну недлинную цитату, которая мне понравилась. Но в моем экземпляре, истрепанном и пришедшем в жалкое состояние, как раз эта страница была съедена сыростью и покрыта какой-то темной сыпью, что происходит со всеми старыми книгами, — женщины называют такие пятнышки на коже цветами гроба.
«… два рода любви: любовь дружеская и любовь вожделенная. При этой последней мы любим другого лишь ради себя самих… то есть ради удовольствия, коего ожидаем от него. Дабы узнать природу своей любви, достаточно лишь открыть пошире глаза и пощупать себе пульс. При любви дружеской мы любим другого ради его удовольствия, желая возвеличить его и оказать ему почтение. В этом случае достойный человек глядит на своего друга, дабы… доставить ему радость и…»
Я решил найти и прочесть этот отрывок в одном из экземпляров библиотеки Коэна. Там все книги содержались в идеальном состоянии.
Среда, 17 октября.
Вечером звонила Э. Попеняла мне за то, что я не пришел. Может, я зайду в воскресенье? Я ответил, что уезжаю вместе с В. в Бретань.
В ночь со вторника на среду малышу Д. привиделся какой-то жуткий сон. Он проснулся в два часа ночи, в слезах, содрогаясь от рыданий. Удивился, что еще не рассвело, долго капризничал и не мог успокоиться, будто впервые обнаружил, что ночью бывает темно. Э. пришлось сидеть около него до тех пор, пока он не заснул.
Он сказал ей, что не хочет, чтобы люди умирали.
Четверг, 18 октября.
«Нет ничего более жалкого и горестного между людьми, нежели пустота…»
Я счел эту мысль превосходной. Однако что можем мы противопоставить этому, чтобы дружить, чтобы любить? Полнота — или то, что коммерческие службы, политики, священники называют «единодушием», «социальным инстинктом», «коммуникабельностью», — разве не грозит она задушить нас в невыносимой близости окружающих? Разве сможем мы существовать, приникнув друг к другу, как листья капустного кочана? Как глазное яблоко в орбите? Нет, дружба — это искусство пустоты, как всякое чувство, подразумевающее контраст со своим определением, смерть, начинающуюся с корня.
Лучше уж немного успокоенности, чем благосклонности.
Пятница, 19 октября.
Сущность страха, дружбы, пустоты. Очень старое слово «любезность» означало некоторую скрытую отстраненность человека, смешанную с мягкостью и родом серьезности, отмечавшей его речь и помогавшей — поскольку она предоставляла возможность подумать во время паузы — возобновить и поддержать беседу.
Суббота. Море под дождем. Под пронизывающим ветром. Мощные, сокрушительные волны.
Низко нависшее темное, грузное небо.
Ощущение, что все это чересчур величественно для мелких людишек.
Что мы просто зародыши — весьма затейливые создания, скрюченные в силу механических манипуляций, с огромной скоростью вертящиеся в пустоте, очень тонкие и сложные устройства, но — не имеющие размера.
Veteran's Day.
Глэдис и Йерр не могли захватить с собой Элизабет и А., поскольку они ехали прямо из своего маленького, только что построенного домика близ Поншартрена. Мы кое-как втиснулись в машину Р. (который по дороге заехал за Мартой) и под проливным дождем отправились на авеню Ла Бурдонне.
Т. Э. Уинслидейл ждал нас у входной двери. А. со смехом кинулся к нему, протягивая свой зонт.
— Знаете, мне кажется, вы чувствуете себя намного лучше, чем в прошлом году в тот же день, — сказал ему У., впуская в квартиру.
Мы сняли пальто. Прошли в гостиную. Т. Э. Уинслидейл появился с кастрюлей кипящего рома, наполнившего комнату благоуханием, и разлил по стаканам грог.
В гостиную вошел Йерр, на нем был галстук, который заставил бы умереть от зависти все мужское население Хорватии. Его сопровождала Глэдис, слегка оробевшая; она поспешила подойти к Элизабет. Затем явился Коэн, а следом за ним Бож и Сюзанна.
Бож, заговоривший про А., произнес загадочное слово: «Самаробрива…»[118]. Ввалились промокшие под дождем Карл, Томас и Зезон. Томас ужасно волновался за свою скрипку — не пострадала ли она от дождя? Однако все обошлось.
Карл заметил, что, по его мнению, Veteran’s Day — это праздник мертвых. Культ Коэна. На это А. неожиданно ответил:
— Широко раскрытые глаза мертвецов пристально глядят в воображаемую точку.
— Нет, скорее, это праздник книг! — возразил Коэн.
Элизабет шепнула Глэдис: «Интересно наблюдать, как с течением дней пересекаются и повторяются наши мании!»
Мы сели за стол и принялись за фламандский суп.
Йерр снова начал поносить тех, кто упорно коверкает слова, произнося, например, «куази» вместо «квази», «биться о заклад» вместо «об заклад» и так далее. Особенно непростительна такая небрежность для людей, читающих лекции студентам. Ведь ошибки заразительны!
