Энн Ветемаа - Лист Мёбиуса
— Я понимаю, — встрял Пент, — вы, наверное, хотите сказать, что лекарства, которые принимали в начале беременности, отрицательно повлияли на плод?
— Еще как! — вздохнула Марта, кажется, с некоторым недовольством, поскольку ей не дали подробно описать ужасный вред, нанесенный слабенькому эмбриону.
— Случился выкидыш? — спросил Пент.
— О-о, каким счастьем обернулся бы ранний самопроизвольный аборт! Конечно, ужасно говорить «счастьем», но ведь на самом деле так. Уж как-нибудь молодожены пережили бы этот печальный эпизод, возможно, он не сказался бы прямо на их светлом будущем. Наверное, следующая крошка появилась бы на свет здоровой.
Дальнейший ход событий был поистине трагическим: родился недоношенный ребенок. У малютки был лишь наполовину окостеневший скелет и невероятно большая голова, но при этом такие красивые-прекрасивые глазки цвета незабудки и чудесные светлые волосики…
Еще Марта, которая, право же, так сочувствовала в душе молодым, что на нее грех сердиться, пыталась красочно расписать, как несчастная Пилле задрожала и лишилась чувств, когда впервые увидела своего младенца, но Пент не позволил ей слишком увлечься. И снова подумал: откуда Марте все так хорошо известно — уж не подсматривала ли она под кроватью?
— А что же дальше?..
После этого у Пилле (ребенок скоро скончался и был похоронен в великолепном белом гробике) начались припадки тяжелой болезни — шизофрении, — которые случались все чаще и проходили все тяжелее. (Крошка с огромной головой и золотистыми волосиками в воображении Пилле то и дело тянулась к маме крошечными ручонками и просила грудь…)
Что же предпринял Карл Моориц? Он страстно любил свою Пилле и сделал все для ее спасения. Разумеется, тетя Марта, вновь залившаяся слезами, хотела было подробнее остановиться на том, как Карл в задумчивости бродил по Тоомемяги (залитые лунным светом скульптурные изображения прославленных ученых мужей, на которые теперь пришлось смотреть одному, и так далее и тому подобное), но, видя нетерпение слушателя (к сожалению, большинству людей начхать на чужие беды!), она довольно быстро дошла до того, как Карл Моориц однажды бессонной ночью дал слово вылечить Пилле: преклонив колена, поклялся перед памятником фон Бэру!.. Поэтому он решил сменить профессию: будущий талантливый хирург переквалифицировался в невролога и психиатра. Это была великая жертва, но самое печальное, конечно, в том, что существенной пользы — разумеется, для Пилле — она не дала… Бедная женщина, которая кое-как держится благодаря неимоверному количеству таблеток, то находится в глубокой депрессии, причем не раз пыталась покончить с собой, то переходит в другую крайность — к нездоровому веселью, как сегодня, когда ее едва уговорили спуститься с дерева. Хорошо хоть сегодня у нее был приступ веселья, если его можно так назвать… Да, но как от бесконечных мучений переменился Карл Моориц! Несколько лет назад, пока еще брезжила надежда на выздоровление Пилле — вдруг все-таки поправится, — Карл Моориц был веселый, часто улыбающийся человек, никогда не повышал голоса, всякий раз находил для Марты, пожилой уже женщины, комичное словечко, иногда угощал шоколадной конфеткой или дарил цветочек: «без Марты я все равно что без рук», шутил он порой. А теперь? Карла Моорица больше не узнать! Раньше он глоточка шнапса в рот не брал, а теперь, бедняжка, уже… Тут Марта смешалась и осеклась. Но сразу же нашла возможность похвалить идеального доктора и изрекла, что Карл Моориц до сих пор самая светлая голова в больнице. А то, что он иногда выходит из себя, вполне понятно. Марта даже почитает за честь, если доктор сорвет на ней гнев, что случается крайне редко.
Как видно, Марта вполне довольствовалась ролью громоотвода и, надо полагать, именно поэтому глаза ее сквозь слезы светились гордостью.
Вероятно, именно так и обстояли дела, о чем свидетельствовало поведение Марты: она, взглянув на часы, сперва испугалась, а потом озарилась радостью и сказала:
— Ага, мне снова будет взбучка! Я должна была выполнить одно спешное поручение, а сама, видите ли, расселась тут и распустила нюни! Ну, сейчас он мне выдаст по первое число…
И она, перебирая короткими ножками, опрометью кинулась к больнице, где одинокую женщину ждало ее разгневанное божество.
— Страстотерпец! — воскликнула она, употребив неизвестно откуда появившееся в ее лексиконе слово.
Пент медленно поплелся следом.
13
Доктор, вы поинтересовались, кстати, весьма корректно тем, как я отношусь к алкоголю. Я и зеленый змий? Так что попытаюсь ответить честно и нелицеприятно.
По правде сказать, сия лихая напасть меня не миновала. В прошлом был период, длившийся примерно три года, когда она навалилась на меня и держала очень цепко. Обычно у человека, попавшего в такую передрягу, стараются выяснить, что же его толкнуло к злому зелью, связано ли это с наследственными факторами или жизнь дала трещину; некоторые весьма доброжелательные и простодушные люди готовы свалить вину на скверные пережитки прошлого. Доводилось мне слышать, что бациллы чумы и столбняка могут поджидать свою жертву, притаившись в земле, десятки и даже сотни лет, чтобы затем неожиданно наброситься на нее; что-то не больно верится в подобные хмельные микробы, впрочем, если кому-нибудь нужны смягчающие обстоятельства, чего не порадеть людям. Легче все свалить на других!
Впрочем, в моем случае нельзя полностью отрицать пагубного, разлагающего влияния капиталистического лагеря, ибо мне очень часто, порой несколько раз в неделю, приходилось иметь дело с иностранцами, в том числе с представителями загнивающего мира. Причем они с превеликим удовольствием продолжали загнивать и в нашей стране. Почти всякое посещение крупной делегации либо симпозиум кончались банкетом (кстати, «симпозиум», кажется, и означает в буквальном переводе «пиршество»), лишь редкие гости являли западную скромность и аристократическую сдержанность духа. Маловато осталось джентльменов с манерами Теннисного клуба!
Финны, братская народность лесозаготовителей и бумагоделателей, весьма уважительно относились к водке (особенно к «Виру валге»), немцы — правда, более скромные — всем напиткам предпочитали… водку, французы, изобретатели шампанского и красных вин (они приезжали к нам реже), находили, что весьма любопытно отведать для разнообразия водочки. Гости из наших крупных республик (их было больше всего и они далеко не самые сдержанные) утверждали, будто все та же классическая забористая водка чище всех напитков и меньше всех подрывает здоровье…
Нелегкая у меня была должность. Недоставало тренажа, присущего дипломатам. Конечно, я не мог посетовать на полное отсутствие навыков — о них немного говорилось выше, — но до сих пор мои упражнения проходили в скромных студенческих рамках. Мы опрокидывали по окончании сессии, иногда после какого-нибудь особенно ответственного экзамена, но в общем-то редко. Химик Пент С. потреблял горячительное от случая к случаю и по-дилетантски. А теперь потребление становилось профессиональным и систематическим. Представительские обязанности могли сделать меня запойным пьяницей, безнадежным алкоголиком, буквально босяком. Может быть, оно и к лучшему, поскольку такого служащего уволили или по меньшей мере перевели бы на какую-нибудь другую работу, хотя товарищ, мистер, герр и месье Пент С. почти никогда не компрометировал свое высокое государственное учреждение. Правда, он напивался, ну скажем, до средней степени опьянения, но, как порой говорится, «с катушек не валился». Однако постепенно становился хроническим алкоголиком: поправлять голову приходилось по крайней мере через день и одно место на пиджаке против внутреннего кармана требовалось часто гладить, поскольку там отпечатывался след славной плоской бутылочки, которую приходилось постоянно носить с собой — иначе не удавалось унять дрожь. Ведь они посещали не только рестораны, они бывали на предприятиях, в общественных местах и Пент был всегда обязан давать исчерпывающую и вместе с тем остроумную информацию.
Особенно тяжелыми были ночи после застолий. Жуткой была бессонница, которая рано или поздно начинает мучить любителей подобного образа жизни. Просыпаешься часа в четыре в холодном поту, тебя колотун бьет, как говорят посвященные, в углу притаилась банкетка, которая назойливо маячит перед тобой, смахивая на гигантскую лягушку… Ох, вспоминать противно!
Нет, до настоящего делирия все-таки не дошло. Кто-то, уж не вы ли сами, доктор Моориц, утверждали, будто это декадентское детище больного мозга, весьма своеобразное, потрясающее, дьявольское, посещает только восемь-десять процентов злоупотребляющих алкоголем — подлинных избранников. В подобных случаях одному моему знакомому якобы наносят визиты маленькие человечки в зеленых и красных мундирах, с гордостью носящие кривые ятаганы; сеньоры из группы беспозвоночных и паукообразных тоже подбираются к его кровати, к тому же якобы привычное нам четырехмерное пространство начинает подкладывать свинью: образовывать какие-то пустоты, вести себя примерно так, как по утверждению астрофизиков будто бы происходит при гравитационном коллапсе. Такое Пенту не мерещилось, однако своего рода сумасбродства, скорее теоретического и философского плана, также связанные с пространством и временем, начали и его донимать. И, как ни странно, именно тогда, когда их вовсе не ждали, на четвертый-пятый день трезвости, в том скверном состоянии, которое называется катценяммером, или воздержанием, и даже в заключительной фазе этого состояния. (Теперь-то химик Пент прочитал к своему огорчению, что он не представлял исключения — подобные явления весьма обычны, с некоторыми людьми они порой происходят через неделю-другую после загула.)
