Лея Любомирская - Лучшее лето в её жизни
Саломита вначале возражала спокойно, потом кричала, потом плакала и, наконец, в бессильной ярости, завизжала, как Клаудиня.
Карлуш вскочил и выбежал из дома. И больше не вернулся – даже за вещами попросил заехать сослуживца.
«Я не могу спокойно смотреть, как моя сумасшедшая дочь сводит с ума мою нормальную жену», – сказал он адвокату.
Саломита подкатывает к кровати кресло на колесиках и перетаскивает на него Клаудиню. Клаудиня не любит кресло. Она отбивается изо всех сил и визжит не переставая.
Раньше только Жоане удавалось без проблем усадить Клаудиню в кресло. Жоана что-то шептала ей, напевала, приговаривала, и Клаудиня сидела тихо, жмурясь и ритмично поскрипывая. Жоау глядел на них и качал головой: «Ну вы даете, сестренки!»
«Ситёнки», – повторяла разомлевшая Клаудиня.
Близнецы перестали оставаться с Клаудиней после того, как Клаудиня в приступе бешенства вырвала Жоане косу, а потом, наказывая себя, несколько раз ударилась лицом об стол.
Жоане пришлось постричься наголо и ходить на работу в платочке.
Клаудине зашили губу, но вставлять выбитые зубы не стали – все равно она ими практически не пользовалась.
Саломите наконец удается пристегнуть Клаудиню к креслу. Клаудиня еще визжит, но уже вслушивается в воркование Саломиты: «А кто это у нас такой сердитый? Это Клаудиня такая сердитая?! Не может быть!!! А кто будет кушать вкусный супчик? Это Клаудиня будет кушать вкусный супчик? Дааааааааа, это Клаудиня будет кушать вкусный супчик!» Саломита подкатывает кресло к столу и надевает на Клаудиню слюнявчик, весь в плохо отстиранных пятнах от прошлых вкусных супчиков. Клаудиня замолкает, зажмуривается и открывает рот. Уродливая, почти беззубая, с тонкими паучьими конечностями, со шрамом на губе, Клаудиня в этот момент так похожа на маленького больного птенца, что у Саломиты сжимается сердце.
В конце концов, Клаудиня – это все, что у нее есть. Дети вырастают, женятся, уходят строить свою жизнь. Мужья неверны, на них нельзя положиться. И только Клаудиня никуда не денется. Только Клаудиня всегда одна и та же. Саломита наклоняется к Клаудине и целует ее. Клаудиня, размахнувшись, с силой бьет ее по лицу.
Скосив глаза, она внимательно смотрит, как красные струйки стекают из носа Саломиты на светлый слюнявчик.
Алешандра
Если народу в автобусе немного, Алешандра сумку в багаж не сдает.
Забирается в самый конец салона, усаживается в уголок и ставит ее на соседнее сиденье – отгораживается.
Потом приваливается к окну, втягивает замерзшие руки под форменную накидку, благонравно складывает их на коленях и закрывает глаза.
Хорошо, если получится сразу уснуть. Тогда можно спокойно проспать до самой Эворы.
Если не получится, придется все три часа таращиться в темное окно и воевать с руками.
Алешандра уже наловчилась усыплять себя в автобусе. Она тихонько покачивается в такт движению и бормочет себе под нос что-нибудь ритмичное – какой-нибудь стишок или песенку. Детскую или революционную. Ни в коем случае не про любовь.
Песни про любовь никак не подходят в качестве колыбельной.
Они не усыпляют.
Больше всего Алешандре нравятся всякие бессмыслицы.
Домработница Наташа с утра как раз научила ее одной русской скороговорке.
Сказала – она про Алешандру.
Алешандра по-русски скороговорку не запомнила, сплошные «шшшшшшшшш» и «ссссссссс».
Зато запомнила перевод. И теперь бормочет тихонько:
«Шла Шана по дороге и сосала сухую круглую печенюшку с дыркой… шла Шана по дороге…»
Со стороны Алешандра в накидке напоминает подтаявший сугроб.
Пилотка съехала набок, шея ушла в плечи, глаза закрыты, только губы шевелятся:
«Шла Шана по дороге и сосала сухую круглую печенюшку с дыркой».
Алешандра засыпает и радуется этому во сне.
Кажется, на этот раз обошлось.
В автобусе хорошо. Уютно покачивает. Вот только ноги что-то замерзли…
– Ша-на, – звучит у Алешандры в голове прерывающийся шепот Аны-Риты, – а ты мастурбируешь, когда у тебя мерзнут ноги?
Алешандра вздрагивает и просыпается.
Не обошлось.
Руки, сложенные на коленях, оживают. Левая мертвой хваткой вцепляется в правую.
Алешандра зажмуривается и принимается торопливо бормотать русскую скороговорку.
– Шлааааааа Шана по дороге, – почти поет она, убаюкивая ненавистные руки, – шлааааааа Шааааааана по дороооооооооге…
Но теперь уже пой не пой, не поможет.
Правая рука высвободилась из жестких тисков левой и играет с застежкой форменных брюк. Левая тщетно пытается ее остановить.
Наконец правой надоедает борьба, и она решительно расстегивает взвизгнувшую молнию.
«Это не я, – отстраненно думает Алешандра, пока резвые холодные пальчики трогают, щекочут и теребят. – Это не я, это другая Шана. А я иду по дороге. Я иду по дороге и сосу сухую круглую печенюшку».
Эта сухая печенюшка почему-то беспокоит Алешандру даже больше, чем неуправляемые руки.
В ней есть что-то неправильное, неритмичное.
Как-то она по-другому называется, Наташа говорила утром, но Алешандра забыла.
– Шла Шана по дороге и сосала печенюшку, – бормочет Алешандра. Ей сейчас кажется, что если она вспомнит правильное слово, ей удастся раз и навсегда усмирить проклятые руки. И она повторяет и повторяет осточертевшую скороговорку.
– Шла Шана по дороге и сосала печенюшку. Печенюшку. Шана сосала печенюшку. Шла Шана и сосала…
Внезапно в сознании всплывает странное слово «сушка».
Алешандра пробует его на вкус и от облегчения открывает глаза.
Она вспомнила.
Шла Шана по дороге и сосала сушку!
В ту же секунду Алешандру волной накрывает стыдный, мутный, но восхитительный оргазм.
Жоаниня
– А вот фартуры![52] Фартуры! Кому фартуры?! Горячие фартуры, шурры,[53] вафли!!! Кому фартуры?! Детка, – дородная торговка в грязном переднике перегибается через прилавок ярмарочного вагончика и манит Жоаниню пальцем, – тебе фартуру, шурру или вафлю?
Жоаниня оглядывается в поисках бабушки и обнаруживает ее у палатки с глиняной посудой. Дона Филомена, прямая и торжественная, как восклицательный знак, задумчиво крутит в руках расписную мисочку с надписью «Caldo verde».[54]
Жоаниня снова поворачивается к киоску с фартурами.
– А… сколько, – нерешительно спрашивает она, – сколько стоит шурра? С шоколадом?
– Пятьдесят эшкудо.
Жоаниня засовывает руку в кармашек розового платья. Она уже купила себе свистульку в виде петушка, блюдечко с красивой надписью «Жоаниня» и специальной петелькой, чтобы вешать его на гвоздик, белую меховую овечку и зонтик для куклы Клементины, и от полученной с утра от Лурдеш прекрасной двухтысячной купюры осталось одно воспоминание.
– Один и один – будет два, – бормочет Жоаниня, двигая монетки по ладошке, – два и пять – семь, семь и десять и десять… Семь и десять и десять это будет…
– Двадцать семь, – вмешивается торговка, ловко подхватывая колесо фартуры двумя деревянными лопатками и перенося его с огромной сковороды на поднос. – Посмотри, зайчик, в другом кармане. Наберешь еще столько же, и будет шурра.
– Эй, Ванесса! – внезапно вопит она. – Давай, доченька, скорее корицу и ваниль!!!
Щекастая девочка, на вид немного постарше Жоанини, в таком же, как у матери, грязном переднике, встает на цыпочки и с важным видом посыпает фартуру корицей и ванильным сахаром из круглых коробочек с дырками.
Жоаниня послушно сует руку в другой карман, но находит только запасную пуговицу от платья и леденец от кашля.
Девочка в переднике отставляет коробочки с корицей и ванилью, берет с прилавка шурру с шоколадом и откусывает половину. Горячий шоколад течет у нее по пальцам, и девочка слизывает его острым красным языком, высокомерно поглядывая на Жоаниню.
Жоаниня подходит вплотную к прилавку.
– Полшурры без ничего, – твердо говорит она, стараясь не смотреть на девочку, и протягивает торговке свои монетки. – Сдачи не надо.
Торговка оглушительно хохочет.
– Полшурры без ничего!!! – повторяет она. – Сдачи не надо!!! Посмотрите только на нее! Маленькая, а деловая! Полшурры без ничего!!!
Жоаниня резко разворачивается и со всех ног бросается к бабушке. В спину ей несется басовитый хохот торговки и тоненький с привизгом смех щекастой девочки.
* * *– А фартуры вы с бабушкой ели? – спрашивает Лурдеш, приколачивая гвоздик к двери Жоанининой комнаты. – Давай сюда твое блюдечко!
Жоаниня прячет блюдечко за спину.
– Я сама хочу повесить!
– Конечно сама. Оп-па! – Лурдеш подхватывает дочь на руки и поднимает повыше. Сосредоточенно сопя, Жоаниня цепляет блюдечко на гвоздик.
– Красиво? – с сомнением спрашивает она.
– Очень! – Лурдеш слегка подкидывает Жоаниню, но тут же делает комично-несчастное лицо и поспешно ставит девочку на пол. – Ой-ой-ой, какая ты стала тяжеленная! Признавайся, сколько фартур вы с бабушкой слопали? Тридцать? Сто?
