Ольга Славникова - Легкая голова
– И все равно, по мне, это как-то слишком экстремально, – проговорил Максим Т. Ермаков, хмуря лоб и пальцем обводя на покоробленной столешнице вспухшие круги от неизвестной посуды.
Пока обстоятельный Шутов рассказывал про свои злоключения, в комнате с иконами поубавилось народу. Люди тихо вставали из-за стола, крестились на заплаканные огоньки, пожимали Шутову пологое плечо и посылали Максиму Т. Ермакову от дверей выразительные взгляды – хотя, что именно они пытались выразить и сообщить, Максим Т. Ермаков все равно не понимал. Девушки на кухне побрякивали мокрым фарфором, переговаривались молодыми ломкими голосами. За столом, кроме Шутова и Максима Т. Ермакова, остались только желтобородый старик, интеллигент с ожогом, кротко смотревший сквозь тусклые очки глазами цвета тройного одеколона, и Саша, что сидела облокотившись, положив угловатый подбородок на сплетенные пальцы.
– Пусть экстремально, странно, зато работает, – убежденно сказал Шутов. – Знаете, Максим, я был поражен, когда история, которой я боялся на Урале, один в один случилась в Пензе! Помните, пензенские затворники, вся пресса о них писала. Люди, ну пусть они сектанты, ушли в подземное убежище молиться Богу – а на них и журналистов, и милицию. Добывали их, как зверье из нор, а ведь они не хотели вовсе никакого шума, они, наоборот, хотели уйти от мира. А мир пришел и взял их в кольцо, не потерпел.
– Но ведь там вроде дети были, заболеть могли, – возразил Максим Т. Ермаков, смутно припоминая какую-то телепередачу про этих самых сидельцев, страшноватую дыру пещеры в глинистом откосе, оголенные корни, похожие, из-за стекающей по ним воды, на тающие грязные сосули.
– Максим, бросьте, – махнул рукой Шутов. – Разве в детях причина? Сколько у нас по стране аварийных домов, ни света, ни воды, с потолка валятся мокрые куски на столы, в постели. Кого волнует судьба живущих там детей? А погорельцы? Лично знаю ситуацию – семья мается в хлеву, от коровы отделяет загородка из досок, зимой внутри по бревнам иней толщиной с овчину, только, к сожалению, холодный. И что? Дали от государства материальную помощь: десять тысяч рублей. Нет, дети ни при чем, а дело, как сейчас говорят, в мессидже. Люди не просто ушли в землянку, а ушли за веру. И сразу – как антитела вокруг опасного вируса… То же было бы и с нами, поверьте, Максим. Если люди пытаются жить своей общиной по вере, в чистоте – это непонятно. А пьяницы, проститутки – это понятно. На понятное не обращают внимания, а нам того и нужно.
– Ну, как знаете, – пожал плечами Максим Т. Ермаков. – Вам теперь за доставку продуктов, может, деньгами давать? Раз вы никто не пьете.
– Ну, нет, – засмеялся Шутов, опять показывая торчащий вперед единственный резец, к виду которого Максим Т. Ермаков никак не мог привыкнуть. – А полоскание, а декорации? Вы как раз покрываете наши потребности. Так что пусть все остается как есть, за водку вам спасибо.
– Василий Кириллович, а можно мне? – вмешалась Саша, подняв руку, будто школьница за партой. – Мы, конечно, должны были Максиму про себя рассказать. Но я его почему привела? Иду сюда, смотрю – сидит на скамейке, весь белый, как гипс, и пистолет нюхает. Пистолет настоящий! А я еще раньше в магазине слышала, что здесь, во дворе, застрелили мужчину. Будто бы стреляла женщина, известная певица…
– Никакая не певица, – резко перебил Максим Т. Ермаков. Вдруг его тонко и глубоко уколола мысль о Маринке, о том, как она, должно быть, мерзнет в своем дурацком промокшем платье в КПЗ, где железо, решетки.
– Я что-то брякнула, Максим, простите ради Христа, – огорченно проговорила Саша, поставив медные бровки углом.
– Ладно, переживу, – проворчал Максим Т. Ермаков. – Я вообще-то к вам собирался сегодня. Ну, еще до всякой стрельбы. Мне, честно говоря, приперло… Думал, тут темная водица, а мне надо занырнуть, отлежаться на дне. Теперь даже не знаю, как сказать…
– А как есть, так и говорите, – серьезно посоветовал Шутов. – Мы не слепые, видим, что ситуация у вас плохая. Контуры представляем в общих чертах, по компьютерной игре и по тому, что в подъезде дежурят товарищи в штатском. Сколько захотите, столько и расскажете, а мы посмотрим, чем помочь.
Максим Т. Ермаков неуверенно покосился на водочную бутылку с початым содержимым, подумал, не принять ли дряни для храбрости, но вздохнул и воздержался. Интеллигент слушал рассказ, часто мигая, отчего его большие тусклые очки напоминали телеэкраны с помехами; желтобородый старик покрякивал и время от времени вопросительно смотрел на Шутова, словно интересуясь, верить или нет; на это Шутов утвердительно прикрывал глаза. Единственное, что Максиму Т. Ермакову удалось не выболтать, – это про десять миллионов долларов. По его версии выходило, что Маленькая Люся унаследует собственные его, Максима Т. Ермакова, сбережения, потому что опустошать банковский счет перед “самоубийством” вышло бы подозрительно.
Когда сам говоришь, а другие слушают, время проходит быстро. Случайно взглянув в окно, Максим Т. Ермаков увидал необыкновенно ровную, какая бывает летом в пять утра, предрассветную прозрачность, когда все предметы отчетливы и словно уменьшены вдвое. Слушателей уже распирала зевота; Шутов дрожал ноздрями и слезился, интеллигент словно глотал, давясь, горячую кашу. Однако рассказ не мог прерваться, не завершившись: каждый герой истории получил устного, весьма энергичного, двойника, и Максиму Т. Ермакову смутно мерещилось, что, когда эти двойники соединятся с оригиналами в настоящем моменте, ему откроется то, чего он прежде не понимал.
Наконец он добрался до сегодняшнего – собственно, уже вчерашнего – вечера: вновь увидел лейтенанта Новосельцева, распростертого на золотом от солнца мокром асфальте, и ощутил, что сжатая электрическая копия этого идиота, вбитая в грудь разрядом его агонии, никуда не делась, искрит и щиплет сердце.
– Я, правда, представить не могу, почему он меня собой закрыл, – медленно проговорил Максим Т. Ермаков, глядя в щербатый стол. – Я чувствую боль за него, но боль ничего не дает. Чтобы я выстрелом разнес себе башку и спас, допустим, тысячи людей, что само по себе звучит глупо, я должен сам этого хотеть. А у меня на это ни малейшего душевного порыва. Иногда подумаю прикидочно, что, может, все-таки надо, человеческий долг и все такое, так мне сразу становится противно и смешно, будто напялил чужие штаны. Кравцов, который главный в спецкомитете, говорил сегодня про особое воодушевление, ну, я уже пересказывал вам его спич близко к тексту. Я, вот честно, не понимаю, о чем он.
– А я понимаю, – вдруг глухо произнес интеллигент, и, стянув очки, цеплявшиеся оглоблями за большие волнистые уши, принялся мусолить линзы концом рубахи, точно хотел протереть в них дырки.
– Я вообще-то тоже понимаю, – проговорил, подумав, грузный старец. – Мне знакомо это чувство.
– И мне, – откликнулась Саша неожиданно резким, взволнованным голоском.
“Не фига себе монахиня”, – подумал Максим Т. Ермаков, опасливо покосившись на Сашу, воинственно блиставшую мокрыми глазищами, а вслух сказал:
– Значит, вы меня, короче, осуждаете. Но я вам про себя правду говорю и ничего другого говорить не буду. Жаль, что мне выпала честь, я не просил.
– Максим, Максим! – Шутов протестующее поднял обе руки. – Господь с вами, никто и не думает вас осуждать. Видите ли, поступать благородно не значит поступать свободно. Вы неплохой, искренний человек. Вы выбираете свободу, и это ваше право. Если мы разделяем одно из чувств господина Кравцова, это не значит, что спецкомитеты нам симпатичны. Вас не только жизни хотят лишить, вас свободы хотят лишить, причем в наиважнейшем для человека поступке: решающем и последнем. На вас давят, вас преследуют. Вас лишают шанса в конце концов прийти к тому высокому состоянию духа, в котором только и возможно самопожертвование. Ведь в чем роковой изъян всех спецкомитетов? Они принуждают граждан совершать поступки по виду высокие, а по сути ложные, фальшивые, тем глумятся над ценностями, во имя которых изначально создаются. А вы с завидным мужеством отстаиваете то высокое, чем, по своей духовной немощи, сейчас располагаете. Так что поверьте, Максим, здесь все на вашей стороне.
Против воли Максим Т. Ермаков расплылся в широкой глупой улыбке. Его давно никто не хвалил, он даже не мог сообразить, как давно. Максим Т. Ермаков напомнил себе, что эти пригревшие его богомольцы не в курсе про десять миллионов долларов – но ему самому эти деньги вдруг показались настолько неважными, что совесть его моментально очистилась. Важным показалось другое, и Максим Т. Ермаков смог, наконец, сформулировать вопрос:
– Когда я борюсь за себя – борюсь ли я только за себя?
– Хорошо, что вы спросили, Максим, – задумчиво откликнулся Шутов. – Не знаю, не могу сразу ответить. Вы действительно принадлежите к новому человеческому типу, никогда прежде в России не существовавшему. Я бы, пожалуй, обозвал вас иностранцем, если бы таких, как вы, не стало в вашем поколении большинство. Прежде, в традиционном обществе, бороться за других значило бороться за целое, скрепленное чем-то над-личностным, пусть даже варварским. Теперь – только спасение свободных индивидов всех по отдельности, что возможно для Господа, но никак не для человека. Вы, Максим, боретесь за других, подобных себе, с монстром, вооруженным до зубов, в том числе моралью. И ваша борьба куда безнадежнее, чем подвиг, скажем, трехсот спартанцев, и не по причине монстра, а потому, что объект рассыпчат, нет общего адреса. Я бы вам желал, чтобы вы дожили и поняли: Господь в таких делах – лучший Интернет.
