Алексей Слаповский - Пересуд
— Точно.
— Встаем у двери, — продолжал Маховец. — Заставим шофера ехать быстро. С поворотами. И где-нибудь выпрыгнем. Все-таки город, дома, закоулки всякие, лес за городом, а у нас оружие. Шанс есть.
— Облава будет.
— Пусть. Но шанс все-таки есть.
— Есть, — согласился Притулов. — А Петру что скажем?
— Скажем, что будем торговаться. Да неважно, он плохо соображает вообще, пьяный. А про труп — пусть узнают. Может, и не так плохо. Пусть думают, что у нас тут все серьезно и если что, мы еще кого-нибудь грохнем.
— Легко.
— Ну? — обратился Маховец к пассажирам. — Кого отпустим?
— А давайте всех! — сказал Сережа Личкин, который опять выпил и опять изрядно захмелел. — И поедем одни! В Сочи!
— Ага. Пять метров отъедем, и они всех нас постреляют.
— Да? А мы тогда сдадимся!
— Хочешь сдаться?
— Нет. Но что делать-то?
— Спать! — сказал Маховец.
— Спать я не хочу, — улыбнулся Сережа. — Я уже поспал. Я лучше еще выпью.
— Ну? — напомнил Маховец. — Кого?
— Нас с дочерью выпустите! — потребовала Любовь Яковлевна. — Она как раз и женщина, и больная, ей операцию делали, она кровью истекает! — сообщила она и бандитам, и пассажирам, чтобы не вздумали ее осуждать. Если бы она за себя просила, а то ведь за дочь!
Но Арина все испортила.
— Ничего я не истекаю, — сказала она. — Хочешь — иди одна.
— Вот, посмотрите на нее! — возмутилась Любовь Яковлевна. — Тебе что ли тут лучше?
— Да уж лучше, чем с тобой! — Арина наслаждалась возможностью говорить матери правду.
— Надо девушку эту отпустить, — сказал Мельчук, не уточняя.
Все поняли, какую девушку.
Но и Вика, как ни странно, отказалась, покачав головой.
— Иди, — повернулся к ней Тихон.
— Сам иди.
— Она добавки хочет! — захохотал Личкин.
— Что же это такое? — удивился Маховец. — Всем тут нравится? Мне это приятно, честное слово! И вам? И вам?
Он задал эти вопросы Наталье и Нине.
— Пошел вон! — презрительно ответила Наталья. Ее клонило ко сну, она откинула сиденье и уже впадала в пьяную дрему.
— Иди, Наташа, — попросил Курков. — Ты сама не понимаешь, что делаешь.
— Все я понимаю, отстань!
А Нина Маховцу не ответила. Она очень боялась того, что может случиться, но не хотела оставлять Ваню. То, что меж ними началось, может продолжаться только здесь, а там будет уже не так или вообще не будет.
— У меня мать болеет! — сказал Димон. — Отпустите меня. Она там умереть без меня может. Имейте совесть!
— Ну, иди, — разрешил Маховец. — Подойди к двери и жди. Кто еще?
— Иди, дура! — сказала Любовь Яковлевна дочери. — Христом Богом тебя прошу, иди!
— А почему женщины обязательно? — подал голос Тепчилин. — У нас равенство. И ты же говорил, — напомнил он Притулову, — что бабы вообще не люди.
— Я не так говорил, а если и говорил, то это я говорил, а ты помолчи! Давайте лучше господина Федорова отпустим!
— Федоров не заложник, — напомнил Маховец.
— Неважно. Зато как они ему рады будут!
Маховец понял ход мыслей Притулова. Федоров — личность известная. Случай попадет в газеты, он и без Федорова попал бы, а с Федоровым будет международная огласка. И ментам вряд ли нужно, чтобы он погибал в перестрелке, и они действительно будут ему рады.
В трубке завозился голос, как зажатый в кулаке кузнечик. Маховец поднес трубку к уху.
— В чем дело? — спросил полковник.
— Никто идти не хочет.
— Ты мне голову не морочь!
— Я серьезно, можешь сам спросить. Хочет только один мужчина, а еще мы Федорова предлагаем.
Полковник ответил почти без паузы:
— Ладно.
— Я согласия не давал, — сказал Федоров.
Полковник попросил Маховца дать трубку Федорову, тот повторил:
— Я останусь здесь.
— С народом? — догадался о его настроениях полковник.
— Да, с народом.
— Дело ваше. Быстро ответьте, без интонации, у вас все живые?
— Нет.
— Сколько? Черт, догадаются. Я буду сам говорить. Один?
— Да.
— Женщина?
— Да.
— Сволочи!
— О чем это вы? — подозрительно спросил Притулов. И быстрым движением выхватил трубку из руки Федорова.
— Слушайте, Андрей Алексеевич, — торопился голос полковника. — Если вы нам поможете, обещаю всяческое содействие. Лично буду хлопотать — вплоть до президента. Попробуйте поговорить с ними. Вы изнутри ситуации, у вас может получиться. Объясните: если сдадутся, то сядут обратно в тюрьму, если нет — убьем. Всех, даже если захватим живыми, убьем. Поняли меня?
— Понял, — ответил Притулов и подошел к окну, где была отодвинута занавеска, показывая себя полковнику.
— Черт! — сказал тот.
— Не ругайтесь при исполнении! — укорил Притулов. — Все равно убьете, говорите? Ну-ну. Посмотрим.
А Маховец чего-то не понимал — он ожидал, что сейчас начнется свара и драка из-за того, кто выйдет. Странно — ни свары, ни драки, никто не хочет выходить. Неужели до сих пор еще не верят, что им будет худо? Впрочем, не так уж удивительно — Маховец знал, с каким трудом человек верит в плохое. Уже у него нож в сердце торчит, а он все не верит, что умирает. Чаще всего именно это видел Маховец в угасающих глазах: изумление. Если бы глаза могли говорить, они бы крикнули: «Не верим!»
— Так, — сказал он. — Раз сами не можете решить, я решу. Пошел на место, — велел он Димону. — А ты слушайся мать, девушка. Иди быстро! И вы, мамаша!
Он схватил Арину за руку сильно, но без лишней грубости — так рассерженный отец мог бы схватить дочь. Она испугалась и выскочила в проход. Любовь Яковлевна тоже сноровисто, хоть и грузно, выбиралась из кресла.
Они подошли к двери.
— Мы держим женщин на прицеле, — сказал Маховец в телефон. — Подведите Петра.
Петра подвели.
Дверь открылась.
— Простите нас! — повернулась Любовь Яковлевна.
Они сошли, в автобус вбежал Петр, дверь закрылась.
Выйдя, Арина вдруг заплакала в голос и пошла к зданию бензоколонки, пошатываясь. К ней подбежали, взяли под руки, а она отмахивалась.
Любовь Яковлевна села на лавочку, взялась за сердце. Какой-то чин в форме подошел к ней, начал спрашивать. Она глядела и не понимала.
Послышался стук о корпус автобуса: заправляли.
Меж тем Артем едва справлялся с бурей сумбурных мыслей. Сначала он хотел выпрыгнуть и посмотрел на Козырева с этой мыслью, еле заметно кивнув в сторону двери: прыгнем оба? Козырев понял и покачал головой.
В самом деле, нельзя. Тут же начнется перестрелка, многих положат. А то и вообще все здесь взорвут, стрелять на бензоколонке — дело гиблое.
Артем начал прикидывать. Ну, хорошо, сейчас зальются бензином, двинутся. Милиция будет сопровождать и вести переговоры. Скорее всего, толку не выйдет — захватчики понимают, что им гроб по-любому. Они просто оттянутся напоследок, помотают всем нервы, а потом все равно начнется стрельба.
Размышляя, он вопросительно посмотрел на Козырева. И тот опять его понял. И шепнул, вернее, просто выговорил без звука: «В кювет».
Точно. Артем и сам повидал уже немало аварий, и Козырев ему рассказывал. Автобусы съезжают в кюветы в гололед и грязь, даже переворачиваются, но смертельные случаи при этом бывают не так уж часто, особенно если не на высокой скорости. Сделать надо так: съехать на ухабистую обочину, выкручивая руль. Когда автобус начнет трясти, бандиты не очень постреляют — при тряске это все равно что чай пить. А потом положить автобус на бок. Но об этом должны знать, к этому должны подготовиться.
И Артем, пока шли разговоры, вырвал листок из блокнота, что был засунут возле кресла, положил его на сиденье между ног, догадавшийся Козырев незаметно вынул ручку из кармана, передал. Артем, скашивая глаза сверху, вытянутой рукой нацарапал: «У Шашни переверну автобус, будте готовы». Подумал, правильно ли написал «будте», удивляясь, что в такой момент его это заботит, и все-таки пририсовал мягкий знак. Они поймут. Почему у Шашни, а не в чистом поле? Потому что там и силы дополнительные незаметно могут спрятаться, и машины «скорой помощи» подъедут — они наверняка понадобятся.
Написав, он свернул листок и некоторое время держал его в руке. Окно открывать нельзя — подозрительно. Тогда Артем закурил и, докурив, быстро приоткрыл дверь и выбросил бумажку вместе с окурком.
— Э, э, ты чего? — крикнул Притулов.
— Окурок выбросил.
— Взорвать нас хочешь?
Черт, подумал Артем, будь на месте Притулова кто-то поумней, мог бы догадаться. Действительно, какой водитель бросит окурок на бензоколонке?
Он видел, как один человек из окружения неспешно подошел к полковнику, будто что-то спросить, а потом двинулся обратно, достал платок — вытереть лоб, — уронил…
И, наверное, поднял вместе с ним бумажку.
