Анатолий Афанасьев - Привет, Афиноген
«Спит парень», – донесся сочувственный голос Григория, и Кисунов ответил: «Неужели?»
Ужасное состояние. Не было выхода ни туда, ни сюда: ни вверх – в бодрствование, ни в глубину – в спасительный сон. Полная прострация. Наверное, так чувствует себя человек, которого похоронили заживо.
Сколько это длилось – неизвестно. До тех пор, пока великий мрак не сломил наконец последние борющиеся частицы мозга – и сразу стало пусто, легко, горько… и никак.
7
Не везло мне в жизни на учителей, поэтому и воспоминания мои о школе окрашены не в сентиментальную дымку, а в ровный серый цвет безразличия. Трогательные романсы типа: «Учительница первая моя» нисколько меня не трогают. Фильмам о великолепных, (талантливых педагогах, обладающих непостижимым запасом человеческого такта и любви к людям, – таких фильмов развелось сейчас множество, – я плохо верю, хотя смотрю их с любопытством. Думаю, что такие фильмы нужны в качестве учебного пособия для студентов педагогических вузов, хотя, с другой стороны, они могут создать в неустоявшихся умах иллюзию праздничной легкости педагогической карьеры. Кто в молодости не предполагает в себе педагогического таланта? А фильмы эти все, как один, утверждают, что если такой талант имеется, то, преодолев некоторые трудности, победив мимоходом двух–трех школьных монстров, ты будешь обязательно вознагражден упоительной любовью огромного числа детей плюс подобострастным уважением менее способных, но принципиальных коллег.
Мой собственный опыт ученика восстает против «подобного вранья, зато сердцем я искренне радуюсь за удачливых, высокообразованных, справедливых педагогов и хотел бы от души пожелать им такую же жизнь, как в кино. Увы|
В школе мы любили добреньких, слащаво–ласковых учителей, которые не мучили нас понапрасну. Только значительно позже мы открыли для себя, что, в сущности, этим добреньким было наплевать на нас, своих способненьких мальчиков и девочек. У нашего класса, с пятого по восьмой, была любимая учительница (кстати, «любовь» здесь слово неточное – не любимая, а скорее «терпимая» нами), которую мы предпочитали всем остальным. Эта пожилая, рано располневшая женщина была нам как добрая общая наседка. Ей, а не своей классной руководительнице, мы из года в год обязательно делали подарки на 8 Марта и на именины, ее навещали всем классом, когда она болела. Потом по ее предмету девяносто процентов выпускников завалили экзамены в институт.
Других учителей, которые, старея раньше времени от нервических припадков, старались вколотить в наши сопротивляющиеся головы положенный объем знаний, мы, по возможности, игнорировали… и спуску им не давали. Попомнят они своих любимцев, попомнят.
Разумеется, в любом классе найдутся три–четыре ученика, которые непонятным образом по каким–то своим личным качествам искренне и глубоко привязываются к тому или другому учителю. Он, как правило, отвечает им взаимностью. Заметим в скобках, что жизнь учеников–любимчиков не менее запутанна, чем жизнь школьных педагогов. Ядро класса, его основная группа – всегда независима, и не потерпит подхалимства, сюсюканья и заискивания, пусть даже, обычно так и бывает, это вовсе не подхалимаж, а чистосердечная потребность привязанности к своему наставнику.
Я абсолютно согласен с теми, кто считает, что педагогика, как наука, не терпит общих теорий и рассуждений (исключая, естественно, положение о цели педагогической деятельности), а вся состоит из нюансов, штрихов и акцентов, обсуждать которые имеет смысл лишь в приложении к конкретной ситуации и личности. С трудом выйдя из положения ученика и не достигнув статуса педагога, я полюбил бывать на школьных уроках, как иные любят посещать при случае заседания суда. Весело сидеть на задней парте и следить за действием спектакля, роли в котором распределены только стечением обстоятельств да волей усталого человека, сидящего за преподавательским столом и играющего обязательно одну из заглавных ролей.
В Федулинске я дважды посетил уроки Олега Павловича Гарова, отца Наташи. Он вел математику. Из этих двух уроков я вынес впечатление чего–то сверкающего, отдающего мистикой, и величавого.
Олег Павлович был ярчайшим представителем известной породы педагогов–глухарей. Войдя в класс, он сразу громовым голосом требовал тишины и порядка:
– Кто не хочет заниматься, а?! – гремел он, как на гвардейском смотру. – Выходи из класса по одному… Никого не держу| – соколиным взглядом выискивал желающих. Класс скромно молчал. В течение примерно пяти минут Олег Павлович еще вспоминал про дисциплину и изредка вскидывал подбородок. – А? Кто там? Раз–го–воры! Прекратить!
Но стоило ему приблизиться к доске, взять в руки мелок и начать объяснение какой–нибудь новой теоремы, как он забывал обо всем на свете. Теперь ученики без помех могли расхаживать по классу, читать вслух романы, поигрывать в незамысловатые школьные игры, обмениваться записочками, выяснять отношения – все, что угодно. Их славный учитель, покоренный ему одному пока видимой красотой, метался у доски, подобно раненому тигру. Волосы его вставали дыбом, мелок крошился от резких ударов о доску, осыпая его бел;>й пылью, голос прерывался от лихорадочного возбуждения. Это было похоже на сумасшествие: казалось, в
любой момент его может хватить родимчик. Как я понял, у Олега Павловича редко оставалось достаточно времени на спрос, поэтому оценки он выставлял почти по наитию, спешил, обрывал учеников на полуслове едкими замечаниями. Никто на него не обижался. Особенно отчаянные детишки смело вступали в пререкания по поводу выставленной оценки.
– Я не согласен, Олег Павлович, с тройкой. Я подготовлен на четверку.
– Ну–ка, ну–ка. Из чего же это явствует?
– Вы мне сами не дали досказать!
Одобрительное шуршание класса. Гаров эффектно откидывается на спинку стула, как человек, узревший перед собой живого неандертальца.
– Скажите, пожалуйста… Не согласен! Очень приятно. Тогда ответь на такой вопрос…
– Не буду отвечать!
– Почему?
– Я слишком взволнован и не смогу сосредоточиться.
Одобрение в классе переходит в гул восторга. Олег Павлович опять глух ко всему, он полностью увлечен диалогом.
– А знаете ли вы, милейший, что такое четверка?
– Знаю. Такая после тройки перед пятеркой отметка.
– Остроумно. Ценю… Нет, вы не знаете, что такое четверка. Даже я сам вряд ли смогу получить такую высокую оценку.
– Вы не сможете, а я смогу.
Класс рыдает от счастья. Гаров глух. Он не жалеет времени на несуразный обмен репликами и ничуть не оскорбляется.
– Чтобы заслужить пятерку или четверку, мало знать урок, надо его прочувствовать. Математика, милейший, наука наук. Короля от дворника, говорю я вам, отличает математическое знание. Король, пренебрегающий математикой, не усидит долго на троне.
– У нас социализм построен, Олег Павлович, Какие там короли?
– Учитесь мыслить математически, друзья, и вы не будете задавать подобных вопросов. Король среди людей не тот, у кого на голове корона, а тот, чей мозг вооружен великой логикой математических построений. Восчувствовав трепещущую плоть теоремы Пифагора, вы получите возможность понять смысл мироздания. Человек рождается дважды, один раз от матери в родильном доме, второй раз, взяв в руки учебник арифметики.
Класс послушно внимает горячечной речи.
Я проверял: из выпусков Олега Павловича Гарова большинство успешно сдает экзамены в технические вузы. Вне класса Гаров нормальный, обаятельно застенчивый человек. Он со вниманием выслушал мои путаные рассуждения о педагогике, часть из которых я привел выше.
Он сказал:
– Да, конечно. Существуют разные точки зрения. Возможна и такая, как ваша. Она ничуть не хуже других. Вообще, все это туманно, бестолково. Как лучше, как хуже – неизвестно. У меня жена учитель… Разумеется, мы часто с ней спорим. А успокоимся – и видим, что оба правы. Это такая наука – педагогика – счастливая, ей–ей, где каждый в споре прав. Не припомню, чтобы у нас кто–нибудь ошибался в учительской. Ошибаются в классах…
Как–то я осмелился и задал бестактный вопрос.
– Олег Павлович, вот ваша экзальтация на уроке – это метод, прием, сознательное действие?
– Какая экзальтация?
– Да вот вы горячитесь во время объяснения темы, словно стихи читаете.
Олег Павлович взглянул на меня с сочувствием.
– Уверяю вас, в любой математической формуле больше поэзии, чем во всех вместе взятых опусах нашего федулинского поэта Марка Волобдевского.
Тут же он потерял ко мне всякий интерес и вежливо отклонил предложение поужинать вместе в ресторане.
Наташа Гарова, его дочь, при всем своем максимализме и строгости манер, была девушка доверчивая, впечатлительная, склонная поддаваться как собственным капризам, так и влиянию чужой достаточно сильной воли. Другое дело, что рано научилась прятать свои слабости под маской внешнего безразличия. Ее губки привычно складывались в презрительную гримасу, словно она собиралась сказать: «Фи, как это пошло, то, что я вынуждена слышать и терпеть». Тут тоже был обман. Она не умела хорошенько отличать пошлое от прекрасного, дурное от истинного, руководствовалась, как правило, первым впечатлением и к любому новому человеку долго приглядывалась с горячим любопытством и ожиданием каких–то необыкновенностей. Ничего не дождавшись путного, она не разочаровывалась в объекте своего исследования, а считала себя недостаточно проницательной, чтобы обнаружить го Неповторимое, что, как она была твердо убеждена, есть и должно быть в каждом человеке. Первое любовное увлечение настигло ее в шестом классе и принесло иного юря и беспокойства ей самой и ее родителям.
