Александр Проханов - Скорость тьмы
— Бог бережет нашу благословенную Родину от больших войн и губительных разрушений. Богородица заслоняет нас своим покровом от вражеских самолетов, которые совсем недавно, на глазах равнодушного мира, разбомбили православную Сербию. Но враг посылает через наши границы разрушительных демонов, духов тьмы и растления, которые без бомб и без пуль истребляют наш народ. Идет незримая брань между западным миром, извечным врагом России, и нашей православной державой, оплотом истиной веры, средоточием добра и света. Мы должны быть сильны не только военным искусством и нашим совершенным оружием, но и духом, без которого оружие бессильно и демоны врага неодолимы…
Старая когорта конструкторов, привыкшая противодействовать бомбардировщикам американцев, их истребителям, космическим группировкам, ракетам наземного и морского базирования, слушала проповедь со сдержанным одобрением. Банкиры и торговцы оружием, обладавшие собственностью в предместьях Лондона, счетами в швейцарских банках, завсегдатаи европейских курортов старались не выдать своего скептицизма, щурили глаза и опускали веки. Блюменфельд запустил болезненные тонкие пальцы в курчавые волосы, заслоняясь от сусального золота, которое, как ему казалось, подобно кислоте разъедала тонкие грани жизни, искажала сложные контуры мира. Мэр Сыроедов кивал и охотно соглашался.
— Я был приглашен вашим замечательным руководителем Юрием Даниловичем Ратниковым, который славен своими усердными радениями, неусыпными трудами, щедрой помощью нашим церковным приходом. Он пригласил меня освятить сей военный двигатель, который в нынешнем веке является подобием меча, с которым вышел на лед Чудского озера святой князь Александр Невский. Воспроизводит копье, которое держал в своей длани Святой князь Дмитрий Донской, выезжая на Куликовскую сечу. Чин освящения придаст вашим земным трудам, вашей человеческой воле неодолимую силу божественного промысла, одухотворит материю, соединит небесное и земное, прошлое с будущим, человеческое и божественное. Начнем же, благословясь.
Архиепископ осенил себя крестным знамением. Многие набожно повторили его движения. Иные лишь сдержано поклонились. Малая часть осталась недвижимой, среди них Блюменфельд и начальник сбыта, татарин Файззулин.
Ратников ревниво следил за тем, чтобы затеянное им представление удалось. Телеоператоры снимали свои сюжеты. Репортеры без устали писали в блокноты. Фотографы шарили камерами в небе, выхватывая парящего среди облаков Владыку. Телепрограммы, газетные и журнальные публикации должны были показать стране связь обороны и церкви, богоугодность его, Ратникова, свершений, священный характер предпринимаемых заводом усилий. Рассказать народу о «двигателе пятого поколения», как о Русском Чуде.
Владыко раскрыл в небесах широколистую книгу, из которой свисала узорная кисть закладки. Помолчал, переводя дух после прочитанной проповеди. Поправил митру, проведя ладонями по золотому убору, и ниже, пропустив сквозь пальцы белый шелк бороды. Стал читать, накрывая поляну звенящим шатром певучих звуков, в которых слышались старческие рыдания, сладкие воздыхания, мембранные переливы. Слова старинного языка, пропущенные сквозь белую бороду и металлическое сито микрофона, были неясны и таинственны, созвучны волнообразным вершинам сосен, розоватому застывшему облаку. Завороженный их музыкой, Ратников вдруг забыл о своем изначальном замысле. О журналистах, о собравшихся на поляне людях, многие из которых взирали на Владыку, как на курьез, дань повсеместной моде, забавный и необязательный ритуал.
— Благословен Господь Бог мой, научаяй руце мои на ополчение, персты мои на брань. Милость моя и прибежище мое, заступник мой и избавитель мой, защититель мой, и на него оуповах. Повинуяй люди моя под мя…
Ратников ощутил странную легкость, словно оторвался от земли и повис, не приближаясь к Владыке. Зрачки его расширились, обретая небывалую зоркость, так что различали стеклянные волоски бороды, бисер солнца на митре, слезу на стариковской щеке. Видел, как от священника, от его рук, от шевелящихся губ потянулись едва различимые нити, тончайшие золотые волокна. Достигли двигателя, коснулись корпуса, углубились в сопло, исчезли в розетке турбины. Двигатель, его сталь и титан, его обтекаемые оболочки, его совершенные, вычисленные на компьютере формы оделись прозрачным сиянием. Будто в неживой машине зародилась жизнь, возникло дыхание. Машина утратила свою жесткость и четкость. Затуманилась граница между ней и окрестным пространством. Металл умягчился, стал телесным. Преобразился в нечто большее, нежели великолепная, сотворенная руками машина. Ратников видел, как льющийся от Владыки свет втекает в глубину двигателя, омывает в нем каждый лепесток, каждое углубление, каждую крохотную деталь. Преображает, привносит в машину не предусмотренные чертежами свойства. Будто двигатель купается в потоках энергии, еще не открытой физиками, но известной белобородому старцу.
— Господи, преклони небеса, и снииди. Коснися горам, и воздымятся. Блесни молнию, и разженеши я. Посли стрелы твоя, и смятеши я. Посли руку твою с высоты, изми мя, и избави мя от вод многих, из руки сынов чуждих…
Ратников чувствовал волшебство древнего языка, смысл которого ускользал, погружаясь в медовую певучесть слов, рождая сладость, душистый аромат, пленительное золотое свечение. Двигатель казался оплавленным в своих очертаниях, трепетал, источал едва различимое сияние. Сконструированный человеческим разумом, созданный хитроумными инструментами и упрямой человеческой волей, он сочетался с белыми, растущими на поляне цветами, с красневшими соснами, с жемчужным облаком, с высокими белесыми перьями, застывшими в синеве, и с самой синевой, в которой реяли безымянные творящие силы. Он уже не был машиной, которая свирепо сжигала разлитые в природе энергии, оставляя рваную огненную рану. Он был частью природы, созвучен цветку и дереву, плывущему в озере лосю, пышному облаку с шатром голубых лучей. Он был создан в лабораториях и цехах, испытан на полигонах и стендах, — плод человеческого искусства. Но теперь, помимо человеческого, в нем присутствовал божественный замысел. Это Бог поручил людям создать машину, открыл им уникальную конструкцию, научил изысканным приемам, вдохновил на художество. Сделал машину столь же прекрасной, как живое соцветие, блеск солнца на птичьем крыле, круги на воде от плеснувшей рыбы.
— Возлюблю тя, господи крепосте моя. Господь оутверждение мое, и прибежище мое, и избавитель мой, помощник мой, и оуповаю на него. Защититель мой и рог спасения моего, и заступник мой. Хвала призову господа, и от врагов моих спасуся…
Голова у Ратникова сладко кружилась, словно его возносило на огромном колесе, и он с пугающей высоты видел необъятные дали. Ощущал не пространство, а время. День, который он проживал, не существовал отдельно, сам по себе, а входил в протяженность нескончаемого русского времени, где непрерывно совершалась одна и та же работа, приносилась одна и та же жертва, решалась одна и та же задача. Сберегалось государство, отражалась напасть, одолевалась беда. Чудо выхватывало обессиленную и поруганную Родину из кромешной тьмы, и его, Ратникова, жизнь имела божественное оправдание, была проявлением Русского Чуда, которым спасалась Россия. Двигатель, который он создавал, оружие, которое он выковывал, были частью промысла, спасающего страну.
— Бог даяй отмщение мне, и покоривый люди под мя. Избавитель мой от врагов моих гневливых, от восстающих на мя вознесеше мя, от мужа неправедного избавиши мя. Препояши меч твой по бедре твоей сильне. И налаци, и оусповай, и царствуй истины ради, и кротости, и правды, и наставит тя дивну десница твоя…
Двигатель плавал в золотистом облаке, словно его поместили в волшебную субстанцию. Проникая в строение металла, она омывала молекулы, увеличивая их прочность и стойкость. Эта стойкость накапливалась в двигателе для грядущего воздушного боя, когда истребитель сразится с бомбардировщиком врага в раскаленном небе Смоленска, или помчится за крылатой ракетой в снежных тучах Архангельска, или спикирует на вражеский танк в лесистых сопках Хабаровска. Эта субстанция света проникнет из двигателя в душу пилота, спасая его от снарядов и взрывов, наделяя бесстрашием. Если же ему суждено погибнуть, он вырвется из черного дыма, перенесется в негасимый свет, где нет смерти. Обугленный, обгорелый, в истерзанном стратосферном костюме он упадет на руки русских святых, которые омоют его раны золотистой влагой и уложат на цветы под тенистым деревом вечной жизни.
Владыко отложил книгу. Окунул в чашу с водой власяное кропило. Брызнул на двигатель. Вода полетела, рассыпаясь солнечной радугой.
— Во имя Отца и Сына и Святого Духа…
Брызги летели, превращаясь в прозрачные спектры, несколько росинок упало на лицо Ратникова. Он испытал мгновенное счастье и единство со всем мирозданием, в котором присутствовала благая воля и сотворившая всех любовь. Он любил своих товарищей, построивших совершенный двигатель. Любил белобородого старца, парящего в небесах. Любил белый цветок, дрожащий в траве от ветра. Любил ненаглядную женщину, о которой думал поминутно, и которая была для него источником счастья.
