Александр Петров - Сестра Ноя
Мы, ошеломленные свидетели могучего таланта исполнителя, смотрим на фосфоресцирующее серебром тихое море, черно–фиолетовый небесный вельвет в звездных стразах, на рыжее пламя костра, стреляющее кремнистыми пулями, на зеленоватые трассеры летающих светлячков, на собственные блаженные рожицы, на пузатые оплетенные бутыли, пущенные по кругу, на неугомонного певца, наотмашь бьющего ногтями по струнам и орущего на изумленно притихшую вселенную свирепым баритоном, срывающимся в фальцет…
…Но повторяю: ничего этого не было, если бы я не привез с собой детонатор, прихваченный из стратегического арсенала моего дворового треугольника. А чуть позже и этот чудесный день и эту ночь до рассвета я положу на полку моей домашней кунсткамеры, на ребра пылкой груди, на миокард сердца, на излучину правого полушария мозга, отвечающего за удачный исход именно такого рода предприятий.
Ноги несут меня по дорогам странствий, а разум сквозь молитвенное биение сердца, сквозь пространство и щелкающее секундной стрелкой время… мой неусыпный разум погружается в глубокие пласты памяти.
Итак я выхожу из своего треугольника и оказываюсь за границей двора.
Домашние запахи еды, травы и цветов растворяются в испарениях асфальта, дымах смога, пыльной травы и больной пожелтевшей пятнами листвы. Родные лица соседей и друзей сменяют лица незнакомцев. А вот тихий бульвар в старых липах, редкие прохожие огибают фонтаны, присаживаются на длинных скамейках под плакучими ивами, я же сворачиваю на проспект, откуда раздаются призывные шипящие звуки. Красавец–проспект течет потоками людей, огнями автомобилей, мерцает неоном реклам. Здесь свои потоки с островами и стремнинами, омутами и утесами.
Если свернуть направо и пройти мимо гастронома и ресторана, можно приблизиться к реке, от ее большой воды пахнёт тиной, влажной прохладой, бензином и рыбой. Я же сворачиваю в переулок, мои шаги эхом раздаются по тихому каменному лабиринту, еще поворот, еще тихая вечерняя улочка, а дальше словно раскрывает череду барханов пустыня. Никого и ничего. Здесь веет духом отчуждения человека от земли, от дома, родины и народа – дух выжженной солнцем степи, пустыни, камня, песка.
И вдруг за следующим барханом балки с ручьем по дну из лиловой темноты вырастает чащоба малых домов, полудач, полудворцов. Из‑за высоких заборов, как из‑за тюремной стены, долетают запахи жареного лука, цветов, собачьих меток, а так же приглушенные звуки: бормотанье телевизора и пьяных разговоров на крыльце, рыдания старенького магнитофона и ворчание собак.
Мне приходилось бывать в этих домах в качестве нежданного гостя. Куда только не заносило нас с Борисом после спонтанных знакомств в ресторане. Что происходит, когда пересекаешь границу частной собственности в виде калитки в заборе? Прежде, чем добраться до уюта обжитой комнаты, необходимо пройти сквозь пелену запахов мочи, навоза, кислятины, гнилья. Потом тебя непременно познакомят с душой дома, где немного зависти, чуть–чуть высокомерия по отношению к пленникам камня и асфальта, мелкая жадность («рюмочку своего домашнего, а на закуску только соленые огурцы, мы, простите, небогаты»), лукавство и настороженность, недоверие ко всем, особенно к трезвым и вежливым, хорошо одетым горожанам «из центра».
Бывали и другие дома с другой душой: мещанские и купеческие, ветхие, десятилетиями без ремонта, с удобствами во дворе. В таких заповедниках старины, отбывала земные сроки разной длительности «прожженная» интеллигенция, одряхлевшие хиппи, спившиеся, опустившиеся, но с обязательным «понтом»: стихи, картины, старинные часы с боем, печь с изразцами, старинная Библия, древние потемневшие иконы по стенам с отставшими обоями. Нищета с апломбом и заискивающее высокомерие: авось перепадет от денег в карманах чужаков, но и брезгливое отношение к достатку других, пусть и заработанному тяжким трудом. За рекой в соснах и березах селились нувориши, с этими всё просто: хвастовство, жадность и хищное отношение к любым ценностям: взять и присвоить, а где‑то рядом свои в доску бандиты, воры и мошенники, помогающие им в осуществлении стяжательства.
Всё это разнообразие большого и мелкого зла походило на яд, растворенный в самой атмосфере той части города, которая поставила себя вне церкви, то есть мирской, – там царит зло, которого необходимо «устраниться», чтобы в церковной среде «создать благо», хранимое Богом для вечности, недосягаемое для липких пальцев стяжателей наличности любым путем. Эта потребность защитить все самое светлое в себе самом от всепроникающего мирского зла – вполне естественна, и нет иного пути как через обретение церковного покрова, сквозь очистительный покаянный огонь благодати. Наверное, как благодать смирения, так и зло гордости, похожи на радиацию, которую считают в полученных рентгенах через облучение – эти лучи невидимы, без запаха и цвета. Насколько облучишься черной гордостью или светлой благодатью – настолько суров или милостив суд, как, скажем, при защите диссертации белые и черные шары. Только те шары имеют зримую форму, а духовное облучение не имеет чувственных значений, а ощущаются только последствия: выздоровление или смертельное заболевание.
Поэтому ищу незримое в зримом, духовное – в чувственном, благодать в реальном земном храме с живыми священниками, которые обычными словами раскрывают мистику смысла жизни через реальные дела: молитву, исповедь, Причастие.
Проходя круги восхождения через опыт падений и восстаний, радость и тоску, контрастных ощущений духовной чистоты или скверны – нащупываю свои приемы устранения от зла. Словно тает глыба мирского стяжания и обесцениваются удовольствия мирской жизни. И те праздники с юбилеями и символы достатка (дачи, автомобили, поездки заграницу, рестораны и власть, деньги и драгоценности) – всё становится в тягость, от всей этой суеты веет смертью. А жизнь – она словно таится в простоте поста, вольной нищеты, скромности, уединения, тишины – и тут, в пустой келье аскета творится спасение души, не только твоей, но и тех близких, за которых молишься, которых учишься любить, не смотря на их агрессию к тебе, вплоть до желания уничтожить тебя, спасителя своего. О, в этой любви к врагам – великое искусство прощения, данного по благодати Бога Любви.
Ближе к лету мой треугольный мирок накрывала жара. Липкое душное пекло полдня к вечеру сменялось приятной прохладой, текущей с большой речной воды. Люди в легких светлых облачениях выходили из домов и, степенно шагая по мягкому жаркому асфальту, лишь кое–где политому из шлангов заботливыми дворниками, заполняли тенистые парки, фонтанные улицы, песчаный берег реки, до глубокой ночи блаженствуя в музыкально–винно–пищевых волнах летнего пиршества.
После томной ленивой жары вдруг налетят дожди, следом из далекой Арктики доползут гигантские языки холода и, не успеешь насладиться акварельными красками золотой осени, как всё замирает в предчувствии самой печальной поры: природа умирает, растительная жизнь впадает в летаргический сон, в коматозный провал. Воздух, еще неделю назад кристально чистый, наполняется горечью тлеющей листвы, перечным дымом костров, пожирающих малиновым пламенем растительных мертвецов. А какие ароматы застывают под космами плакучих ив, таятся в лабиринтах улочек, поднимаются от влажной хвои, берегового песка и густых туманов реки – они заполняют грудь пронзительной сладкой болью, которую ты будешь носить под сердцем до самой весны!
Этот переполненный тревогой воздух каждым вздохом проникает в легкие, потом, покалывая в солнечном сплетении, опускается до низа живота и растекается по ногам, по рукам, ударяя в затылок – и ты замираешь в предсмертном параличе, ощущая на языке горькую ядовитую сладость сиротских слёз. …Это когда девочка еще только вчера таяла в материнской нежности, а сегодня тупо стоит на кладбище, не понимая, почему все называют мамой ту белую неподвижную куклу в ящике, терпеливо ожидая, когда же придет мама настоящая, теплая, веселая, ласковая. А завтра малышку отправят в детдом, к злой чужой тетке–воспиталке, которая станет издеваться, бить, кричать, отнимать «рационные» мясо, масло, сахар; а окружат сиротку мальчики с уркаганскими ужимками и девочки с холодными глазками и кулачками, готовыми в любой миг избить новенькую, такую нежную, домашнюю, балованную, мамину…
Очень долго можно стоять в предсмертной оторопи, пережигая в себе тонкую тоску по тающей на твоих глазах жизни, пока не выпадет первый снег и не укроет черную землю белым накрахмаленным покрывалом, пока бодрый морозец не освежит гортань и не пахнёт от овощных рядов детским запахом мандарин, а от ёлочных базаров – праздничным духом хвои, пока не замигают на лесных красавицах гирлянды радужных огоньков, а в небо не взовьются, разлетаясь цветными фонтанами, яркие вспышки салютов.
