Линда Ли - Белый лебедь

Линда Фрэнсис Ли

Белый лебедь

Пролог

Бостон, 1892 год

Никто из когда-либо встречавших Софи Уэнтуорт не мог забыть ее. А Грейсон Хоторн лез из кожи вон, пытаясь это сделать.

Он сидел, откинувшись на свинку стула, стоявшего у массивного стола в его конторе на Бойлстон-стрит, и думал о Софи.

Когда они были детьми, она ходила за ним с упорством бульдога. Она была неуклюжа и совсем не походила на девочку из хорошей семьи — коленки ее вечно были в ссадинах, локоны растрепаны и непослушны, — но почти никогда не расставалась с виолончелью, которая доставала ей до подбородка. Вундеркинд — вот как ее называли. У достойных бостонских матрон дочери должны были быть совсем другими.

Однако, повзрослев, она расцвела и из гадкого утенка превратилась в грациозного лебедя. У мужчин захватывало дух, когда они смотрели на нее.

Грейсон взглянул на открытый журнал, лежавший перед ним на столе. «Сенчури» — одно из новых еженедельных изданий — стал необыкновенно популярен у американских читателей. В каждом его выпуске печатались рассказы о разных известных людях и прилагались их цветные фотографии.

Бостонцы из высшего общества никогда не признавались, что читают подобные журналы, однако по неизвестной причине статья о Софи стала главной темой разговоров на всех светских сборищах с тех пор, как еженедельник появился в киосках.

Блудная дочь Бостона выросла и — прославилась. Грейсон улыбнулся, подумав о том, что Софи, подруга его детства, вызывает такое брожение в умах. Хотя, к счастью, она прославилась как исполнительница классической музыки, а не как соблазнительная звезда эстрады или театральная актриса.

Его вдруг осенило, что с тех пор, как она стала взрослой, он еще ни разу не видел ее выступлений. А впрочем, многие ли бостонцы могут похвастаться тем, что посетили ее концерты?

До прошлого года Грейсон не видел взрослую Софи. Но вот она прибыла из Европы на пароходе ради званого вечера в честь дня рождения её отца и произвела фурор в своей бархатной накидке, мерцающем платье и драгоценностях. Неуклюжего гадкого утенка больше не существовало.

Она целовала всех в щеку, держась за отцовскую руку, и одним лишь взглядом или насмешливой улыбкой ставила на место чересчур ретивых поклонников. И смеялась не переставая.

Он думал, что его сердце давно уже очерствело, что в нем не осталось места для сантиментов. Однако при виде Софи он почувствовал, как что-то в нем шевельнулось — что-то, названия чему он и сам не знал, что-то простое, грубое, манящее.

С тех пор Грейсон не мог забыть ее.

Вообще-то он понимал, что удивляться здесь нечему. Подняв голову, он уставился на лакированный деревянный ящик, на верхней плоскости которого был укреплен медный раструб, сверкающий на утреннем солнце. Граммофон, или говорящая машина, как ее обычно называют. Этот ящик был у него уже несколько лет — он смотрел на него каждый день и порой ненавидел за те чувства, которые он пробуждал в его сердце.

Он так и не решился избавиться от этой ненужной вещи, и все из-за слов, записанных на жестяном цилиндре, — слов Софи, сказанных ею много лет назад. Слов, которые он не мог забыть. И теперь, глядя на говорящую машину, Грейсон окончательно понял, что никогда не забудет их.

Вздохнув, он взял со стола пачку бумаг. Отец Софи, Конрад Уэнтуорт, решил тайком продать свой фамильный особняк «Белый лебедь». Грейсон собирался купить этот дом из красного кирпича и известняка, расположенный на Коммонуэлс-авеню. Бросив взгляд на оживленную, с вереницами карет, улицу, он решил, что, кроме того, ему нужна еще и дочь Конрада.

Ему нужна ее страсть, ему нужен бесшабашный напор, с которым она шла по жизни. Но главное — ему нужна ее любовь. И к тому же он знал — она никогда не наскучит ему.

Взяв бумаги, Грейсон внимательно прочел их, вникая во все детали, хотя этот договор набросал он сам всего лишь несколько дней назад.

Все было в порядке.

Но, дойдя до конца, он заколебался. Если он поставит под этими страницами свою подпись, жизнь его в корне изменится.

Потом он вспомнил Софи. Вспомнил, как держал ее в объятиях, когда они танцевали. Вспомнил ее смех.

И тогда он одним росчерком пера изменил ход событий.

Через несколько месяцев Софи Уэнтуорт вернется в Бостон и станет его невестой.

Глава 1

Вена

Огни погасли.

Голоса в роскошном раззолоченном зале стихли, превратившись в тихий однообразный гул. Стоя за длинным бархатным занавесом, Софи Уэнтуорт чувствовала нетерпение зрителей.

Медленно раздвинулся занавес. Его движение казалось столь же чувственным, как и прикосновение сильных мужских рук к женскому бархатному платью. Софи стояла на сцене, но пока еще в тени, выжидая своего выхода с гулко бьющимся сердцем. Волнение и предвкушение слились в пьянящую смесь. Она видела в полумраке зала море лиц, устремленных на нее, и радовалась тому, что сотни людей, наполнивших концертный зал, с не меньшим волнением ждут встречи с ней.

И вот это случилось — яростный поток света затопил ее, запутался в высокой прическе, отразился в черной атласной накидке, накинутой на белые плечи, и публика разразилась грохотом аплодисментов.

Она улыбнулась, глядя в зал, откинув назад голову, словно впитывала солнце, и горло ее сжалось от восторженной радости.

Ради таких моментов она и живет — ради волнения, которое охватывает публику при ее появлении,

Это был заключительный концерт ее турне по Европе. Она уже покорила Париж, Стокгольм, Зальцбург, Женеву, и даже Лондон с его строгими викторианскими взглядами обожал ее.

Оставалась только Вена — главная драгоценность в короне музыкального мира. Это был город, где сочиняли музыку и выступали самые великие. Бах и Бетховен, Моцарт, Мендельсон и Штраус.

И вот сейчас она тоже будет здесь выступать.

Она стояла неподвижно на сцене Большого зала венского «Мюзикверейна», и оглушительные аплодисменты наполняли счастьем ее душу. Шесть месяцев назад, когда она только начала свое турне, все было по-другому. Тогда она играла, как ее учили, правильно и пристойно, — играла как должно. И критики стерли в порошок очередного недавнего вундеркинда, виолончелистку с каким-то маленьким, странным звуком.

Но она изменила стиль игры, изменила свой внешний вид. И сама теперь удивлялась, какое удовольствие доставляет ей эта перемена. Она полюбила роскошные платья и сверкающие драгоценности. Она полюбила драматичность, волнение, от которого пульс бьется глубоко и напряженно.

Если бы бостонцы увидели ее на этой сцене, они бы не поверили своим глазам. Ее вдруг охватил страх, но она решительно воспротивилась ему. Бостон — это прошлое, а Европа — ее будущее.