Олег Ермаков - Холст
Но и ночь обманчива:
летящая звезда может обернуться техническим агрегатом,
созвездия – россыпью светляков среди трав и корней
или огнями Красного проспекта -
Он оглянулся: все то же: горящие окна, духота; надо отыскать другое место и там свернуть. Вот здесь
Он пошел между домами. Дома уже были какие-то другие, старинные, с колоннами, обветшавшие; костлявые деревья, фонтаны – без воды, скульптуры – без голов, растрескавшиеся; звенящее стекло под ногами, солнечный свет извивался между домами, колоннами, деревьями; на зубах песок. Доносился какой-то однообразный звук. Подняв голову, увидел на углу дома железную покореженную табличку на ржавом гвозде, горячий воздух шевелил ее, и она скребла по стене. Удалось прочитать: Кр… с… кт. Черт! Ему же был дан шанс пройти все заново.
Крскт, звук таблички.
Крскт.
…Увидел в стекле звезды. Приподнял голову. Соседняя пустая кровать. Стол. На столе графин. Крскт, скрежетнула стеклянная пробка в горле. Ни капли воды. Стеклянная иерихонская роза. Нечем смочить губы, распухший язык. Если только встать и выйти, там в конце коридора, – ведь это-то не метафора из стекла или чего-нибудь другого? Быть жестче, зорче, не верить метафорам, этим восходящим потокам, которые могут быть обусловлены различными причинами: препятствиями, отклоняющими воздушную струю вверх, такими, как океанская волна, берег, склон холма или нагретое солнцем поле, отдающее свое тепло воздуху, который в результате расширяется и поднимается вверх; а если поле окружено более прохладным лесом, нагретый воздух будет подниматься в виде большого пузыря или столба; над океаном же образовываются целые группы воздушных столбов, при сильном ветре они наклоняются так, что лежат горизонтально над поверхностью воды, выталкивая вверх поток воздуха в виде гребня, и вдоль него можно скользить!
…Опустил ноги, встал, подошел к двери, дверь скрипнула, едва успел отпрянуть: мчались автомобили, сияя лобовыми стеклами, по Красному дымящемуся проспекту.
– Что с вами?
– Не знаю. Я хотел спросить, нет ли чего-нибудь. Каких-нибудь таблеток. Голова раскалывается.
– Я же говорила – это коварная речка-то.
– Это от солнца. Плывешь как будто по проспекту солнц. В Новосибирске есть…
– Так и называется?.. Проспект солнц?
– А-а, нет. Красный проспект. У меня даже мелькнула мысль такая – написать его. Но было очень жарко.
– Как “написать”?..
– То есть нарисовать, намалевать.
– А вы художник?.. У нас здесь бывают. Места-то, да? Но это еще что. Вот дальше. Там прямо живая живопись.
– Мне и здесь понравилось. Скалы как зубы. Сопки. Выразительные лица. Хотя, конечно, не полезешь же: остановитесь, попозируйте. Скажут – а, бездельники.
– Ну почему. Уж не такие мы тут непонимающие. У каждого свое дело.
– Звучит обнадеживающе. А вы?
– Чё?
– Любите живопись?..
– Да, само собой. Красиво, все как-то лучше, чище.
– Ни жары, ни мух… Мух никто почему-то не изображает. Птичек, бабочек, стрекозок. А мухи бывают красивые, перламутровые, изумрудные.
– Это вы юморите?
– Не до шуток. Когда голова полна мух. А начиналось все… гимнически.
– А ваша жена?
– Жена?
– Супруга.
– У нее отравление.
– Понимаю.
Ну так что же? Придешь ты? Я нарисую тебя Алтайской Венерой а-ля Веласкес, только зеркало маловато и может рассыпаться, если начнешь вынимать. Но его-то Венера тощеватая. А у этой представляю, какие бедра, душистые плечи.
– Вы знаете, нет ничего такого. Тут только бинт, вата, йод, ну, на всякий случай. Вот еще валидол. Сердце не болит?
– В порядке.
– А больше ничего. К жалости. Надо будет пополнить аптечку.
– Тогда пойду отлеживаться… Спокойной ночи?
– Спасибо, и вам.
Идет мимо номера: храп.
Лег. За стеклом снова звезды, то есть солнца, гимнические. Плотно закрыл глаза. Красные круги, пятна медленно превращались в огни фар, из серого пепла вырастали дома, черные линии ветвились деревьями, – вдаль уходил нескончаемый пышущий окнами Красный проспект. Он что-то не так делал. Он чего-то не знал. Или не был способен узнать. Возможно, ошибка заключалась в том, что он не взял с собой “Путеводные указатели для странников” из библиотеки с гипсовыми бюстами, высохшими веточками в вазах, пыльными разнокалиберными глобусами, – но как он мог взять? если в процессе чаепития вдруг обнаружил, что неприятный запах источают именно его носки, а не кусок застаревшего сыра, завалившегося куда-нибудь за батарею или под полку, – и пока Лина Георгиевна отсутствовала, может быть, приходила в себя, дыша у открытой форточки, тихо, по-английски выскользнул в коридор, схватил обувь, выскочил на площадку и кинулся головой вниз, проклиная опрометчивую поспешность, с которой он собирался и, не найдя свежих носков, надел старые.
Там должна быть схема Красного проспекта, где он начинается и когда заканчивается. И куда можно свернуть. Схема в виде красного свитка.
Стук?
– Можно?.. у вас открыто?
– Да!
– Тшш! Я вас разбудила?
– Нет.
– Тшш, извиняюсь. Но вы просили какое-нибудь средство.
– Средство?.. А, да.
– Я принесла.
– Входите, входите.
Перекрещенные нити, срезанные под углом стержни перьев или тростника – они равномерно двигались вверх-вниз, вверх-вниз, сплетая влажные нити, и по мягкому валику медленно набегала ткань, грубая, неокрашенная, она неясно серела в душной тьме, свисая и тяжело покачиваясь.
С кружащейся головой очнулся на смятой постели, разодрал заплывшие глаза. Сел, осмотрелся.
Солнечное похмелье.
Уже рассвело.
Воды ни капли.
Снова лег.
Все путалось. Был ли он у нее в больнице вчера?
А откуда этот обрывок какого-то предписания, что-де никто из цеха не должен начинать работу раньше восхода солнца под угрозой – чего? штрафа, смерти?
И еще вот это: если за день не выработает он достаточно тканья, он связан, как лотос в болоте.
Какое-то время лежал, потом встал, натянул штаны и полуголый подошел к двери, опасливо приоткрыл, но за порогом был крепкий деревянный пол, и он направился в умывальную комнату, приник к крану, сунул голову под струю. На обратном пути столкнулся с семейством, выходившим из соседнего номера: тучным мужчиной и оплывшей женщиной в спортивных синих костюмах и разноцветных шапочках с длинными козырьками, бросавшими оранжевые отсветы на их лица; с ними были дети, мальчик и девочка; они удивленно – а взрослые недружелюбно – уставились на него, полуголого, со спутанными волосами, мокрой бородой; впрочем, во взгляде главы семейства мелькнуло что-то цеховое. Да, ведь нельзя начинать до восхода… Откуда это предписание. Но черт возьми, все бред.
Он зашел в номер и лег.
Начал припоминать. Ночной кошмар с Красным проспектом. Ходил ли он вниз? Кажется, да. Но поднималась ли дежурная Венера?
Притронулся к чреслам.
Путеводные указатели, это из перуанской пустыни Наски. Наска. Наско? Гигантские рисунки на камнях, неизвестно для чего выполненные.
Провалялся весь день. Снова вышел и набрал в графин воды. Попробовал есть хлеб со шпротами, не смог. Напился воды. Уснул.
Утром уже было лучше.
В окне небо, на склонах гор леса, белеют скальные выступы, похожие на грубо вылепленные облака, вызревающие из земли. В небесной синеве тоже появлялись скалы, меняя очертания, они катились, и, если заслоняли солнце на каком-нибудь склоне, внизу загустевал провал почти черного цвета. Земля отражала небо, как карту с островами и заливами. Дул ветер, но из окна гостиницы нельзя было заметить движения крон на склонах.
Он наблюдал за этой изменчивой картой, в голове вертелось что-то ночное.
Путеводные указатели для странников, это из перуанской пустыни Наски. Наска. Наско?
Гигантские указатели для странников или просто масштабная живопись, гигантомания.
Внезапно что-то произошло, вдруг вспыхнуло мощное дерево, далекая сосна – или это был кедр – с соломинками ветвей и кроной цвета морской волны, вцепившаяся в серый лоб каменного облака.
Он замер, всматриваясь, потом достал папку, лист, карандаш, поглядел, сразу нашел это дерево. Грифель с шуршанием побежал по бумаге… Но здесь надо было схватить цвет кроны, необычайно насыщенный, высоко звучащий, словно бы кто-то дул в морскую раковину, и медно-спелый, золотистый, тугой цвет ствола, вызревающий из глыбы белого камня.
Он раздвинул мольберт, прикрепил к нему холст, взял палитру, разложил тюбики.
Первое движение, вот что.
Единая черта сквозь запястье и кисть.
Только тогда возможен первый вздох пейзажа.
Точка касания, мгновенно превращающаяся в линию. Точка пространственна и вневременна, в линии уже бьется пульс, она уходит куда-то вглубь, вглубь, словно кисть взламывает паузу, вскрывает вену, из которой исходит цвет, лазурь, цвет и звук – основа всего, форма обманчива, смотри, смотри хищно, холодно, шершавые наслоения солнца – ствол, спрессованная плазма, окунуть кисть в змеящиеся протуберанцы желтой, годовые кольца – загустевшее время, в вещах сковано оно… он скосил глаза на жужжание, взглянул снова в окно… взгляд зигзагами заметался по склонам, пересек всю плоскость, вернулся к центру, опустился до подоконника, затем поднялся к верхней перекладине рамы, еще и еще раз, многажды обегал склоны, облака, заслонившие солнце, – дерева, вспыхнувшего словно факел, нигде не было видно, оно как будто вправду сгорело, он напряженно глядел, пытаясь отыскать его среди тысяч зеленых крон и тонких стволов, не понимая, как он мог так хорошо его видеть… ведь он видел или ощущал его шершавость, корявость сучьев, грубость и мощь корней… где-то в углу настырно жужжала муха, он распахнул окно, слышнее стали чьи-то голоса, звуки работающей техники, свист птиц, лай, шум ветра. Он ждал, что подует ветер и дерево снова появится. Древесное море с глубинами теней от облаков, яркими заливами, пенящееся, гудящее – если оказаться там, услышишь, – эта ассоциация неизбежна.
