Джойс Оутс - Делай со мной что захочешь

Когда он переходил через Оук-драйв, его чуть не сбила машина, но он не пострадал, а лишь обернулся, чтобы посмотреть на водителя, но того и след простыл… Он заспешил дальше и забыл о случившемся. За рулем этой машины сидел врач-терапевт по имени Мэгайр, направлявшийся в центр города, в свой кабинет: «Какой-то человек, то ли пьяный, то ли наркоман, то ли чем-то крайне взволнованный, прошел прямо перед моей машиной; я изо всей силы нажал на тормоза, а он, казалось, даже не понял, что его чуть не сшибло, — продолжал идти пошатывающейся походкой, как-то странно прижав руки к бокам…»

Моррисси подошел к дому Стелина сзади — пересек чью-то чужую лужайку, перелез через чью-то низкую каменную ограду. Поле для гольфа тонуло в белой мгле — метель кружила над ним мелкие острые снежинки. Но Моррисси знал дорогу. Я точно видел впереди, на снегу, следы моих ног. Никто другой не увидел бы их. А я видел, и они вели прямо к дому Нила Стелина. А потом, когда я увидел дом… мозг у меня отключился. Совсем отключился. Точно снегом его запорошило и от этого крутящегося снега мозг перестал работать…

Раздался крик горничной, и когда миссис Стелин вбежала, чтобы выяснить, что случилось, она увидела человека, который смотрел на них, стоя за стеклянной дверью комнаты, где они завтракали. В спешке она забыла закрыть дверь холодильника, и в руках у нее была бутыль апельсинового сока, которую она так и будет держать ближайшие несколько минут. Сначала миссис Стелин не узнала Моррисси — она просто стояла и смотрела на силуэт человека за стеклом; Нил же, оттолкнув ее в сторону, прошел к стеклу и возмущенно воскликнул: — Какого черта? Это еще что такое? Что все это, черт побери, значит, хотел бы я знать? — Следующие две или три минуты — минуты, тянувшиеся бесконечно долго, — Стелин и Моррисси смотрели друг на друга сквозь стекло, не запотевшее и не тронутое морозом: лицо Стелина постепенно багровело от ярости, а лицо Моррисси было бледное, напряженное и «безумное — особенно глаза», как рассказывала потом миссис Стелин, пока ее не предупредили, чтобы она не упот ребляла этого слова.

Моррисси прижался к стеклу, руки его были широко раскинуты, сплющенное лицо застыло — «рот раскрыт, как у рыбы, — эта черная дыра до конца жизни будет стоять у меня перед глазами», — сказала потом миссис Стелин, а Нил Стелин принялся молотить по стеклу кулаками — обеими кула ками по тому месту, где было лицо Моррисси.

— Поганый ублюдок! Убирайся к чертям собачьим! Езжай домой! Осатанел ты мне! — кричал он.

Миссис Стелин попыталась его унять, но он оттолкнул ее не глядя. Было почти семь сорок пять, и тут Джозеф Моррисси, сорока двух лет от роду, бывший католик, бывший механик, муж Энн Моррисси, тридцати девяти лет, отец шестнадцатилетней дочери и пятнадцатилетнего сына, а также ребенка по имени Рональд, умершего после трагического несчастного случая, происшедшего в 1952 году, вытащил откуда-то револьвер и выстрелил прямо в лицо Стелину.

Это был первый выстрел.

«Нил вскрикнул и, пошатнувшись, отступил, а этот человек там, снаружи… этот человек… Моррисси… он… он разбил стекло и ворвался в комнату…»

— Ты не человек! — кричал он. Стелин рухнул на колени, оглушенный, окровавленный, а Моррисси продолжал кричать: — Ты не человек… Ты же убил… и меня пытался довести до смерти: ты же за человека меня не считал… не хотел, чтоб между нами были человеческие отношения! — Голос его звучал пронзительно, неестественно, словно голос актера, который видит, что все пошло вкривь и вкось, все вокруг рушится, сцена погружается в темноту, и он должен кричать, чтобы снова вспыхнул свет. Женщины визжали, но Моррисси не слышал их визга. Вцепившись в револьвер обеими руками, он выстрелил еще раз — в грудь Стелину. Тишина. Моррисси закрыл глаза, рот его перекосило в широкой беззвучной усмешке, обнажившей зубы, и он выпустил все оставшиеся пули в тело Стелина.

Хоу спросил: — А потом вы отключились?

— Полная тьма. Выключился.

— Вы ничего не помните?

Молчание.

— Что вы все-таки помните?

— Снег… куда-то я шел… Боты у меня хлопали — были не застегнуты.

— А потом что?

Неспешно опустилась тишина. По лицу Моррисси неспешно расплылась улыбка.

— О чем вы сейчас подумали, Джозеф? Чему вы улыбаетесь?

— …подумал… подумал, какой у него был удивленный вид, когда пуля угодила ему в рожу.

Хоу спросил: — Твой отец все время говорил про Стелина? Только о Стелине и думал?

— Он же сумасшедший, — угрюмо буркнул мальчишка.

У мальчишки несчастный, пристыженный вид, глаза не смотрят на Хоу; брови, очень черные, выгнуты полумесяцем; очень черные густые волосы. Лицо смуглое, на лбу красные прыщи. Он нервно поерзал, взглянул на Хоу — во взгляде была боль, чуть ли не панический страх — и тут же отвел глаза.

— Ты думал о том, что он может убить Стелина?

Мальчишка молчал.

— Тебя это удивило, когда ты узнал?

Мальчишка смотрел в пол. Взгляд его медленно передвинулся, медленно пополз вверх, добрался до кончика ботинка Хоу, а Хоу сидел нога на ногу, откинувшись в своем вращающемся кресле. Ему хотелось создать впечатление человека, который никуда не спешит. Не напряжен. Не озабочен. Но мальчишка все равно сидел застыв, выпрямившись, прижав локти к бокам; его смуглое умное лицо было непроницаемо.

— Ты ведь хочешь спасти отца, да?

Мальчишка продолжал сидеть все с тем же непроницаемым лицом, уставившись на подметки Хоу.

Хоу спросил: — Ваш муж любил своего сына Рональда — Ронни? Очень любил?

Женщина заплакала.

— Миссис Моррисси, ваш муж очень любил Ронни? После смерти Ронни он стал другим?.. Словно бы помешался?.. Помешался от горя?..

Анемичное худое лицо, когда-то, видимо, хорошенькое, с голубыми венами, набухающими под взглядом Хоу, — вены на левом виске, большая вена с левой стороны горла. Женщина безостановочно ломала руки — худые, анемичные, дрожащие руки с голубыми венами; ломали их, не сознавая, что делает, словно душевнобольная или актриса, у которой нет реплики, которая не говорит ни единого слова — просто сидит на сцене и ломает руки.

— Он, конечно, винил Нила Стелина в смерти сына и постепенно стал только о нем и думать? Дома он все время говорил о нем?

Женщина застенчиво взглянула на Хоу.

— …не знаю, как и сказать… — прошептала она.

— Что? Говорите, пожалуйста, громче, миссис Моррисси…

Она снова заплакала. Хоу терпеливо выждал несколько минут; он заметил среди бумаг на столе чашку с кофе, взял ее, отхлебнул холодною кофе. Очень горький.

— …я ведь школу-то не закончила, — сказала миссис Моррисси. — Пришлось бросить, ну, где-то в четвертом классе… Я… я ведь не умею хорошо говорить… как надо в суде. Я… я боюсь…

— Вы только расскажите мне о своем муже, — сказал Хоу. — Только расскажите. Сейчас. Больше ни о чем не думайте. Ваш муж?..

— Я боюсь судьи… суда… — медленно произнесла она. Ее маленькие заплаканные глазки избегали смотреть на Хоу. А он наблюдал за ней, наблюдал ее отчаяние и вдруг понял, что она вовсе не думает о муже, что она забыла о нем, просто сидит тут, парализованная тупым ужасом, ужасом, порожденным слабоумием.

Через некоторое время он вышел из кабинета и пригласил дочь. Ее звали Элис; ей было шестнадцать лет, и она была ужасно застенчива. Хоу сказал: — Твоя мать сегодня немного не в себе. Может быть, продолжим наш разговор завтра?..

Девушка поспешно кивнула.

— И с тобой тоже?.. Ты сумеешь мне помочь?

Она дышала часто и неглубоко.

— Ты ведь не боишься меня, верно? — спросил Хоу. И попытался улыбнуться, рассмеяться. «Все они виновны, — подумал он. — Виновны и до смерти напуганы». — Элис мы с тобой можем поговорить завтра?.. Ты сумеешь помочь мне, помочь твоему отцу?

Она вроде бы отрицательно качнула головой, очень робко.

— Элис?! — сказал Хоу, не веря собственным глазам. — Элис?! Ты же в состоянии мне помочь, верно?

Она сказала: — Джек поможет.

— Да. Джек тоже поможет. Я и с Джеком, конечно, собираюсь говорить… но твой брат — мальчик довольно замкнутый и…

— Джеку придется это сделать, — сказала девочка.

— Сделать? Что сделать?

Она постояла с минуту словно в оцепенении, даже не пытаясь ничего сказать, просто выключившись, затем, после мучительной паузы, выдавила из себя, так что Хоу еле расслышал: — …сказать все… все, что надо…

При мысли о мальчишке на душе у Хоу вдруг стало тревожно — чувство возникло где-то глубоко, оно будоражило: этакий упрямый паршивец.

Тысяча девятьсот пятьдесят третий год. Январский день. Еще один январский день. По-прежнему январь, который начался с самой первой минуты года, но никак не кончится; Джек в яростном бессилии думал о том, что он, видно, никогда из этого месяца не выберется — завяз в нем, как и все остальные, среди замерзших улиц и снега, который уже с неба, казалось, падал грязным, и этих вопросов, на которые надо отвечать, этих слов, которые надо извлекать из своей головы и выстраивать.