Евгений Гагарин - Возвращение корнета. Поездка на святки
— Во лузях! — кричал он. — Играй во лузях, Петруха! Девки, пляшите во лузях! — и, притопывая, он пошел по кругу, но никто за ним не последовал.
Молодой красноармеец, только что плясавший с одной из девок, выскочил на круг, отстранил рукой мужика, дико гикнул и вдруг запел высоким сипловато-крикливым тенором:
— Вышел Сталина приказ:Все сортеры срыть зараз,А бойцам заместо ж…Приналадить пулеметы.Эй-ла!
Кругом шумно захохотали, а парень присел на корточки и под звук гармонии и одобрительные выкрики сидящих пошел присядкой; потом опять вскочил, сбил набок пилотку, гикнул и запел:
«Нi корови, нi свiнi, —Tiльки Сталiн на стiнiЭй-ла»
И вновь, упав на корточки, пошел присядкой под смех и гиканье круга.
Во всем было что-то покоряющее, первобытно дикое, степное — сказали бы немцы, — как будто стояли еще половецко-татарские времена; среди сидевших было на самом деле много азиатов — калмыков ли, киргизов ли, туркменов ли — трудно было сказать. Сидели они, смешавшись с русскими, одетые, как и те, в красноармейские шинели, и это было новое для Подберезкина. Восток устремился опять, покоряя, на запад? В сущности восток всегда побеждал запад, пришло ему в голову, очевидно так будет и дальше. Но надо было идти. Бросив последний взгляд на сидевших у костра, на лес, корнет осторожно отошел, таясь за кустами Уже раньше он составил в голове маршрут, идти решил в обход через свои места, хотя это и было дальше; во-первых, знал он их лучше, а во-вторых, хотелось ему все же посмотреть, что сталось с ними Надеждой увидеть их, узнать про Лешу, жил ведь двадцать лет заграницей, за этим и сюда шел. В лесу стояли где-то постовые. Пароль Наташа, положим, сказала, но лучше было бы избежать встречи Пока доносило шум лагеря, шагов его не было слышно; постепенно звуки пропали, стало совсем тихо и совсем темно; несмотря на все предосторожности, он наступал то на сухую ветку, с треском ломавшуюся под его ногами, так что, казалось, за версту должны были слышать; то неловко спотыкался — было так темно, что первое время он не видел даже неба. В конце концов глаза обтерпелись, и он пошел увереннее. В одном кармане шинели лежал сверток с провизией, а в другом… револьвер! С благодарностью и болью корнет думал все время про Наташу. Оказалась она истинным, верным другом. Если в новой России — первый раз в уме он дал новому имя Россия — много было таких людей, как Наташа, можно было быть спокойным за ее судьбу, а, может быть, и всего мира Неужели однако они навсегда расстались? — спрашивал он себя, со всей ясностью постигая весь ужас этого слова: навсегда! Так шел он, по его подсчетам, уже около двух часов и должен был миновать опасную зону, как вдруг совсем рядом закричали:
— Кто идет? Стой!
— Свой… — ответил Подберезкин, удивляясь уверенности своего голоса и сжимая в руке ручку револьвера.
— Пароля?
— Пешка — отвечал Подберезкин, закусывая губы, а что, если Наташа ошиблась?.. Но ответом его, видно, удовлетворились; из темноты вышли две фигуры с винтовками через плечо.
— С лагерю? Куда идешь?
— По месту назначения — ответил сухо Подберезкин и спросил сам: — Все спокойно?
Солдаты не сразу ответили, и эти мгновения показались корнету вечностью: куда на самом деле он мог идти в такую темень, в такой час?.. Но потом один равнодушно сказал:
— Ничего. Ракеты кидает.
— Чортова тьма! Далеко ли до Мухановских выселок?
— А мы не здешние. Но тута налево собаки лают и дома было видно. А ты из каких будешь — из новых?
— Туда-то мне и надо, — сказал Подберезкин, не отвечая, и сделал шаг.
— А что в лагере? Пирует брашка? — спросил один из солдат.
— Пирует, все перепились. Как бы не допировались до дела, — отвечал Подберезкин, подделываясь под их речь. — Костры развели по всему лесу. Немцу искать не надо. Ну, прощевайте. — И он тронулся дальше.
Больше его не задерживали.
XV
Насколько можно было судить из отдельных замечаний и разговоров в лагере, слышанных им, Мухановские выселки немцы уже очистили, а советские войска еще не заняли; места здешние лежали вдали от больших трактов; вчерашнее нападение на лагерь произвела либо отступавшая колонна, наткнувшаяся случайно на партизан; или же приходил запоздалый карательный отряд. В самих же Муханах, — в деревне, соседней к бывшему имению Подберезкиных, лежавшей к юго-востоку от выселок, могла быть и Красная армия; а еще дальше, километров двадцать к югу, проходили уже немецкие линии. Туда корнет и решил идти; поблизости находился их бывший уездный город, куда он, кстати, и направлялся с Паульхеном. Решение это было, возможно и даже вероятнее всего, неосторожно; целесообразнее было бы идти прямо на запад, но положения дел на западе он не знал, местность там была менее знакомая, пришлось бы перебираться через широкую полноводную реку, недавно только вскрывшуюся; все соображения пересиливало однако желание увидеть родные места. Уйти из России и вероятно навсегда — теперь уж, вероятно, навсегда! — повторил Подберезкин с усмешкой, — не побывав дома, было просто немыслимо! А кроме всего прочего, в случае погони, его наверное не стали бы искать в этом направлении, ибо шел он сначала скорее в сторону большевиков.
Прямой дорогой до Мухан — имение их тоже так называлось — было верст 15–18, а в обход, как он шел, подальше; выйти на прямую дорогу он не решался. Еще ночью корнет миновал выселки, едва подавив в себе желание пройти прямо через селение, посмотреть, как там всё выглядело: стоял ли двухэтажный дом с резными цветными окнами Якима Трефилова, богатого мужика-пчеловода, всегда угощавшего медом, лепешками и молоком; завалилась ли ветхая, покосившаяся изба Матрены, старой вдовы, ходившей по дворам за няньку во время страды, — сколько она знала сказок!.. Но нельзя было обращать на себя внимание, хоть и шел он ночью; могли появиться уже отдельные танки красных, к рассвету сделал он полдороги: сразу же стало свежее, оросилась земля, корнет шел, подогнув полы шинели, чтобы не намочить их; хорошо, что сапоги были высокие и исправные. Решил он дойти за первый перевал до Глухого бору — соснового леса над обрывом — в шести верстах, примерно, от деревни. Там по утрам всегда было солнечно, — он помнил с детства — открывалась вся местность; поблизости тек ручей — его стала томить жажда. Шел он летником, еще не вполне просохшим от зимы, завязая с чавканьем ногами, в бороздах стояла вода, густо подернувшаяся зеленой пыльцой; лес еще не проснулся, спали птицы, неподвижны были деревья, когда он подошел к Глухому бору, солнце взошло, по вершинам сосен скользили, обагряя их, первые щупающие лучи, лес встряхнулся, по листве пробежала дрожь, донеслись первые шорохи, где-то ударила со сна иволга.
Осыпая под ногами щебень, корнет поднялся по песчаной красной дорожке, которую знал еще мальчишкой, на бор. Кругом всё было охвачено кипящим светом, дали внизу заволокло светло лоснящимся дымком, в тени было холодно, а на солнце уже пригревало. С дрожью он узнал старую избушку, кем-то когда-то в незапамятные времена построенную; всё так же она стояла, только почернела больше, стала еще приземистее, крыша и стены совсем обросли седым мохом. Так же, как и раньше, чернела перед дверью лунка огневища с обугленными головнями — варили тут путники картофель, кипятили воду; не раз и сам он разводил с ребятами огонь, пек в золе картофель. С первого же взгляда он узнал всё: слева — эту старую сосну с седыми буклями, с многочисленными вырезками ножом на коре, — так и хотелось ее обнять! — и черемуховые кусты подале, знаменитые по всей округе сладостью ягоды, теперь уже сильно заматеревшие, и две ивы, склоненные над обрывом, с чудовищно вывороченными корнями. А с другой стороны избушки открывался вид на долину, на дальние леса, поля и луга, пересеченные речками, и деревни — на десятки верст; отсюда были видны и Муханы, их деревня, и даже можно было разглядеть крышу их дома ранней весной и поздней осенью, когда деревья в парке стояли обнаженными. Никогда в жизни корнет не испытывал такого внутреннего смятения и трепета, с каким теперь обогнул избушку, и чуть не закричал от горькой радости: на вид и здесь осталось всё, как прежде, как будто вчера только он сидел на скамейке у стены, смотря в даль. Вон там были милые Муханы: неровные горбы домов, черное сияние крыш, многоцветно ломающийся свет окон; чешуйчато поблескивала река на лугу, в которой он столько раз купался, бежали свет и тени по траве, ярко вилась дорога от Мухан к выселкам. А дом их?.. Корнет закрыл глаза в страхе — дома не было видно! Впрочем, успокоительно подумал он, лес уже густо закрылся листвой, весна была ранняя, а в мае о Николин день никогда не было видно отсюда даже крыши дома. Но во всем, однако, что-то изменилось, чего-то мучительно не хватало!.. И, посмотрев еще раз, он вдруг понял: исчезли купола и кресты их церкви, придававшие всему ту незабвенную благостность; и нигде не звонили колокола. Прежде ранним утром всегда звучал где-нибудь — или в Муханах или в соседнем селе — колокольный звон; теперь же всё словно онемело. На этой стороне избушки уже совсем пригрело, и он почувствовал вдруг усталость, сонливость, хотелось завалиться и лежать неподвижно. Обойдя еще раз вокруг избушки, он снял и разложил шинель на покатом месте с возвышением для головы, стянул сапоги, с наслаждением вытянулся под солнцем и почти мгновенно заснул.
