Джойдип Рой-Бхаттачарайа - Сказитель из Марракеша
Я ободряюще обнял его за плечи.
— Значит, подождем, пока уляжется пыль. А сейчас помолчи. Мне нужно обдумать наши действия.
Внезапно Мустафу затрясло словно от озноба.
— Как тихо! — прошептал он. — Хасан, я боюсь.
— Бояться нечего. Давай-ка лучше залезем на вершину бархана. Пустыня, конечно, большая, но вдвоем мы обязательно выберемся.
— Давай, — согласился Мустафа, явно радуясь возможности хоть что-то сделать. — Я с тобой. Вместе мы не потеряемся.
Мы взобрались на гребень бархана. Тихая, величественная ночь раскинулась перед нами. В воздухе висела пыль, пахло едко и остро — такой запах у горелой штукатурки. В отдалении слышался шорох — туда сместилась, там еще бушевала буря. Но вокруг нас царила благословенная тишина. Как позднее заметил Мустафа, пустыня не издавала ни звука, но молчание было исполнено смысла.
— Мне тут не нравится, — сказал Мустафа.
— Не волнуйся, мы на бархане сидеть не будем. Сейчас пойдем.
— У меня сил нет, Хасан.
— Понимаю, но идти надо, пока темно. Днем солнце нас уничтожит.
— Не уничтожит, если тронемся в путь до восхода.
— Перестань спорить со старшими! Я знаю, что делаю.
Я внимательно изучил горизонт и определился с направлением. Сказал Мустафе, в какую сторону мы пойдем; Мустафа, к моему облегчению, не стал возражать. Мы двинулись четким шагом, на удивление быстро. Хотя буря не сопровождалась дождем, песок почему-то сбился в комочки. Я шел и гадал, могли ли комочки образоваться только по прихоти ветра.
И вдруг Мустафа выдал:
— Можешь не притворяться.
— Что? — переспросил я, не сбавив шага.
— Можешь не притворяться, будто знаешь дорогу.
Я остановился и сердито взглянул на брата.
— По-твоему, я всю ночь ноги бью, исключительно чтоб скучно не было?
Мустафа тяжко вздохнул.
— Это в тебе гордость говорит. Одумайся, Хасан. Нам нужен отдых. Не можем мы идти до бесконечности. Давай рассвета дождемся. Или хотя бы пока небо очистится, чтоб звезды были видны.
Я поневоле вынужден был признать, что Мустафа прав. О чем и сказал ему с раздражением, смущением и явным чувством облегчения. Мустафа смотрел сочувственно.
— Не волнуйся, — почти весело отвечал он. — Я с самого начала знал, что мы заблудились. Завтра мы выберемся отсюда. Ты правильно говорил: нас двое, мы что-нибудь придумаем. А пока давай поспим, ладно?
Хотелось спросить, как Мустафа может думать о сне в такое время, но я промолчал. Напротив, я огляделся и предложил устроиться с подветренной стороны бархана.
Мы выкопали небольшое углубление и улеглись. Ветер ходил вокруг нас на цыпочках: теперь он вызывал озноб. Тут-то я и осознал всю тяжесть нашего положения. Мы выдержали удар песчаной бури, теперь же нам предстояло сразиться с врагом не менее коварным — с ночным холодом пустыни. Я стал думать, а не лучше ли было продолжать идти, пусть и наугад — по крайней мере мы бы тогда не замерзли. Я лежал и, клацая зубами, взвешивал шансы.
Бросил взгляд на небо. Оно расчистилось. Я даже сумел разглядеть созвездие, зависшее прямо над нами. Наконец-то у нас появилась столь необходимая карта! С этой вестью я обернулся к Мустафе, однако он не пошевелился. Мой брат крепко спал. Не стоит будить его, подумал я, и накрыл нас обоих накидкой. В тот же миг тепло его тела окутало меня подобно одеялу. Вот так знакомство с пустыней, дивился я, пока усталость не овладела мной и я не уснул.
В ту ночь мне снилось, будто я закутан в длинные полосы белой ткани. Сон был одновременно странный и понятный; с тех пор я не раз гадал, каков его смысл. Может, белую ткань навеял моему мозгу холод ночной пустыни? А может, она символизировала похоронный саван? Как позднее предположил отец, саван означал, что смерть шла за мной по пятам. Впрочем, сон был не страшный и угрозы в нем тоже не чувствовалось. Скорее имелся тончайший налет роскоши, совершенно чуждой нашему образу жизни. Словно вырвался на волю дух «Тысячи и одной ночи» и посетил меня. Какова бы ни была истина — если из сна вообще можно вычленить единственную истину, — я по сей день вспоминаю о белой ткани с просветленностью, той же самой, что чувствовал в ту ночь.
Нас разбудило нежное пение какой-то пустынной птахи. Мы ее не видели, но она будто звала нас своим радостным голоском. Мустафа, большой любитель птиц, сказал, что это коронованный рябок. Он отвечал птице на ее языке, и она, к моему изумлению, снова подала голос.
Мы протерли глаза и поднялись навстречу розовому восходу. Вокруг рассеивалась ночь, отступали ее стены, сложенные из теней. На наших глазах луна, уже бледная, скрылась за горизонтом, растаяли последние звезды.
Теперь, при сером свете, стали видны все повреждения, нанесенные вчерашней бурей. Наши тела сплошь покрывали синяки и ссадины; Мустафа сказал, у меня на правой щеке глубокий порез. Я снова подчеркнул, что мы выжили, а это главное.
— Еще бы, — усмехнулся Мустафа. — Будет что дома рассказать.
— Ничего, — мягко сказал я. — Нам просто надо настроиться. При правильном настрое можно целый мир покорить.
Однако едва я подумал, что за день нам предстоит и каковы наши шансы выжить, комок подступил к горлу. Больше всего я боялся, что к тому часу, когда солнце будет в зените, мы не успеем добраться до укрытия; впрочем, я не стал высказывать свои опасения вслух. Я просто кивнул брату, и мы направились на восток, на красное свечение горизонта. Барханы оттенка жженого сахара странным образом напоминали морские волны.
Через некоторое время Мустафа подал голос;
— А ты знаешь, что отец моего друга Салаха пропал в пустыне?
— Нет, — отвечал я. — Первый раз слышу.
— Правда, не здесь, — продолжал Мустафа, — а к востоку отсюда, возле Мерзуги. Во время ралли «Париж — Дакар». Он механиком работал, пошел в пустыню команду выручать. Не знаю подробностей, только об этом даже газеты писали. Его долго искали, потом бросили. Матери Салаха выдали удостоверение, что ее муж участвовал в спасательной операции.
Я смерил брата испепеляющим взглядом:
— Давай выкладывай все, что знаешь о погибших в пустыне. — Я подождал ответа, но ирония моя, похоже, до Мустафы не дошла, ибо он с минуту подумал и убежденно сказал, что история с отцом Салаха — единственная в его арсенале.
— Вот и славно, — констатировал я.
— Тебе не нравится история? — искренне удивился Мустафа.
— Она понравилась бы мне куда больше, если бы отца твоего приятеля разыскали.
Мустафа явно огорчился.
— Вон в чем дело. Понятно. Конечно, так было бы гораздо лучше.
Он хотел еще что-то сказать, но вдруг застыл на месте.
— Смотри, Хасан, там кто-то есть. Вон, впереди.
— Где?
— Да справа же. Неужели не видишь? Возле высокого узкого камня.
Верно, пустыня шутит с Мустафой шутки, подумал я и все же внимательнее вгляделся в обозначенный братом участок. Я рассмотрел камень, однако рядом с ним ничего не было.
А Мустафа уже бежал к высокому камню. Под пятками его вздымались столбики пыли. Я бросился следом.
— Эй! Эй! — вопил Мустафа. — Помогите! Пожалуйста, помогите! Мы заблудились!
Возле камня он сбавил скорость, и я нагнал его. Мустафа обернулся. Он был бледен, глаза сужены, как для предостережения. И вдруг Мустафа беззвучно отпрянул от камня. По выражению его лица я понял: тут что-то не так.
— Хасан, — прошептал Мустафа, — скорей иди сюда.
— Иду, — сказал я и сделал нерешительный шаг.
В нос ударил запах тления; взвился черный мушиный рой. В тени камня самый воздух казался тяжелее. Мустафа почувствовал мой страх и вскинул руку.
— Что там такое? — прошептал я.
По ту сторону камня кто-то сидел в полной неподвижности.
Это оказалась тоненькая молодая женщина в алом, расшитом золотом платье. Жизнь не теплилась в ее хрупком теле, прислоненном к камню. Лицо иссохло до черноты, белые глаза смотрели прямо на солнце. По этому чистому взгляду было понятно: женщина безропотно приняла свою судьбу.
— Мустафа, кажется, мы нашли сбежавшую жену.
К моему ужасу, брат шагнул к женщине и дотронулся до ее лица.
— Давай уйдем! — воскликнул я, потрясенный.
— Как думаешь, сколько она так сидит?
— Понятия не имею. Уходим!
— Подожди!
Мустафа осторожно потянул серебряный убор, что поблескивал в волосах покойной.
— О чем она думала, когда надевала это украшение? — произнес Мустафа. Нежность в его голосе потрясла меня.
Быстрым взглядом он окинул лицо женщины.
— Как грустно, Хасан. Что, по-твоему, с ней случилось?
— Не знаю.
— Может, она от горя умерла?
— Наверно.
— Не хочу, чтобы с нами такое произошло.
Мустафа наклонился, чтобы дотронуться до руки женщины. В первую секунду я решил, брат ловит белого мотылька, вспорхнувшего, едва он коснулся мертвых пальцев. Однако Мустафа не обратил на мотылька внимания, но выпростал из горсти покойной некую вещицу. Это был резной красный камешек, который оказался чернильницей в форме льва. Неотрывно глядя на чернильницу, Мустафа произнес непривычно серьезным тоном:
