Декстер Мастерс - Несчастный случай

— У вас рыбья кровь, — сказал Педерсон, — вы не человек, а холодная рыба. Вы называете Луиса своим другом, вы знаете его четырнадцать лет, а сами сидите тут и разглагольствуете, выставляя его каким-то феноменом. Так вы понимаете дружбу? Вы любите его? Испытываете ли вы хоть какие-нибудь чувства при мысли, что он лежит за тридцать миль отсюда — вы знаете в каком состоянии?

Бийл провел рукой сначала по одной стороне лица, потом по другой и, как прежде, сдавил пальцами веки. Он взглянул на Педерсона, усмехнулся, потом рассеянно обвел глазами зал, и улыбка его уступила место хмурому и озадаченному выражению.

— Ничего не чувствовать — это ужасно, — сказал он, все еще глядя в зал. — Это проклятие современного человека, не так ли? Но почему — потому ли, что человек стал бесчувственным, или потому, что, сталкиваясь с непостижимыми проблемами, он не знает, как к ним отнестись? И в том и в другом случае это проклятие. Если человек утратил способность чувствовать, он обречен скитаться в таких дебрях, где никакие чувства не нужны. Если же он сталкивается с проблемами, которые выходят за пределы его чувств, то он обречен бродить в дебрях решений, которые ничего не решают, потому что все решает за него судьба. Но есть еще, как мне думается, и третий удел, ибо физические науки и, скажем, работа на атомной станции, вроде вашей, иной раз заставляют человека забыть о всяких чувствах, а не то у него дрогнет рука или отвлекутся мысли и будет нарушено то бесстрастное самообладание, которое необходимо, чтобы управлять этой огромной силой. Может, для таких случаев лучше совсем убить в себе всякие чувства, но как быть потом, в остальное время? А если человек умеет чувствовать, то какой же страшной внутренней дисциплины требует от него подобная работа! Чувства иногда очень мешают физику, и особенно физику, делающему бомбы. С другой стороны, физик, лишенный всяких чувств и делающий бомбы, — что может быть страшнее? Положение безвыходное! Заговорив о чувствах, вы затронули серьезный вопрос, друг мой. Что привело Луиса к смерти? Нет, простите, — почему он сделал оплошность, в результате которой получил такую дозу облучения? Кто нам ответит? Сомневаюсь, чтоб он сам знал это. Почему опытные руки совершают промах? Это нужно знать, прежде чем решить, как относиться… то есть прежде чем разбираться в своих чувствах.

— Вы уже ответили на мой вопрос, — сказал Педерсон. — Вы дали исчерпывающий ответ.

— И все же чувства у меня есть.

— Ура, — произнес Педерсон.

— Да, — сказал Бийл. — Да, отвечу я и ка другой ваш вопрос. Я в самом деле хорошо знаю Луиса. Известно ли вам, что по возрасту я бы мог быть его отцом? И все-таки, если говорить честно, совсем честно, я не могу горевать о нем больше, чем о жителях Хиросимы и Нагасаки, убитых бомбами, которые сделаны с его помощью. А вы можете? Можете? Впрочем, это все равно. Что вам неприятнее видеть — человека, раздавленного машиной, или парадное шествие? Какой ужас эти парадные шествия! При виде их в голову лезут мысли обо всех людях на свете, и какое бы чувство вы при этом ни испытывали — состраданье или ненависть, оно настолько сильно, что его трудно выдержать. Какое грустное, да, именно грустное и вместе с тем смехотворное зрелище представляет собой каждый отдельный человек, шагающий в процессии, в любой массовой процессии. Это хуже, чем раздавленный машиной человек. Вы смотрите на него с сожалением, но и только, не правда ли? Или тот молодой человек, Луис, лежащий за тридцать миль отсюда. Это грустно, боже мой, очень грустно, но это еще можно вынести. Но неужели вы не понимаете, что становится совершенно невыносимо, если вы думаете о нем в числе других, шестидесяти тысяч убитых в Хиросиме, пятидесяти тысяч — в Нагасаки и, что еще хуже, много хуже, если вы думаете о нем среди миллионов тех, которые так и не нашли, чего искали в жизни, которые были уже близко к цели и вдруг — гибель. Быть может, причиной тому несчастный случай, или страх, или какой-то внутренний протест, или… Разве мы знаем? Разве мы знаем, отчего может дрогнуть опытная рука, отчего мозг на секунду перестает управлять руками и что повлияло на мозг?

— Доктор Бийл, я не в силах слушать все это, право, больше не в силах. Вот вы в начале нашего разговора сказали, что я что-то путаю, но ведь вы наворотили такого, что куда мне… Вы бог знает что городите, и я отказываюсь вас понимать, не желаю ничего понимать! Луис Саксл попал в беду. Он мой друг. Если он и ваш друг, то лучшего вам никогда не найти. Так о нем думают очень многие. Он случайно попал в беду, он очень болен, но еще жив. Я готов всю ночь говорить или слушать вас, если вы придумаете, как ему помочь. Но парадные шествия и прочее — нет, с меня хватит!

Бийл внезапно встал.

— Одну минуту, я сейчас вернусь, — пробормотал он. — Сидите, не вставайте. — Поднимаясь, он стукнулся о стол, опять с размаху сел на мягкое сиденье, снова встал, неторопливо выбрался из-за стола и пошел, ступая медленно и осторожно. Пройдя два-три шага, он обернулся.

— Понадобилось выйти, — объяснил он, напряженно глядя на Педерсона. Он прошел еще два шага и опять обернулся. — Закажите мне еще виски, — сказал он и очень осторожно, скорее старческой, чем пьяной походкой вышел из бара.

Через десять минут Педерсон отправился искать Бийла. Его не оказалось ни в мужской комнате, ни поблизости. Телефон в его номере не отвечал. Бийл исчез. Педерсон досадовал, злился, но вместе с тем испытывал облегчение. Ему захотелось уехать как можно скорее, а сейчас это можно было сделать не прощаясь, без длинных, вымученных разговоров. Он вернулся в бар, заплатил за выпитые им три бокала виски и написал фамилию Бийла на счете за его обед и виски. Затем он вышел из гостиницы и, ускоряя шаги, направился за угол, к стоянке машин. Он вывел свою машину, постарался проехать как можно быстрее через центр города и, приближаясь к окраине, все прибавлял скорость; когда он проехал метров сто по длинному холму, откуда начиналась дорога на Лос-Аламос, спидометр показывал семьдесят миль.

Посидев минут двадцать на скамейке у самой площади, Бийл почувствовал себя лучше. Он видел, как Педерсон вышел из гостиницы и пошел к стоянке. Он смотрел на него без всякого интереса. Он сидел один, хотя все другие скамьи на площади были заняты народом; там были старики, старухи, юные парочки, мальчишки, которые оживленно разговаривали вполголоса, потом начинали чуть ли не кричать, разражались хохотом и опять утихали. По площади во всех направлениях неторопливо двигались люди. Автомобильное движение на четырех окаймлявших площадь улицах почти прекратилось — лишь изредка проезжала одинокая машина. Деревья тихо шелестели листвой. Бийл провожал глазами проходивших мимо девушек. Тут были американки, испанки и индианки, были и полукровки. Большей частью они быстро проходили мимо, не обращая внимания на оклики и свистки парней. Но некоторые останавливались и вступали с ними в разговор. И ни одна не заговорила с Бийлом, который в упор разглядывал каждую.

Примерно через час на площади появилась девушка с лос-аламосского телеграфа, шедшая медленной гуляющей походкой. Она остановилась возле скамьи, где сидел Бийл, посмотрела на него и что-то сказала. Бийл помотал головой и знаком велел ей уйти. Девушка придвинулась ближе, наклонилась и опять заговорила. Бийл еще раз махнул рукой, девушка повернулась и тем же медленным гуляющим шагом пошла дальше. Площадь уже почти опустела, и стук каблуков по асфальту был единственным громким звуком в ночи. Вскоре и девушку, и стук ее каблуков поглотила какая-то из ближних улиц, а Бийл все сидел и прислушивался.

У караульной будки Чарли Педерсон сбавил скорость, показал часовому пропуск и, не останавливаясь, хотел было ехать дальше. Но солдат окликнул его и подбежал к машине.

— Вы в больницу, доктор Педерсон?

— Да.

— Тут есть письмо Луису Сакслу. Срочное. Его заберут минут через двадцать, но я подумал, что…

— Правильно. Где оно?

Солдат побежал в будку. Тихонько урчал мотор машины, работавший вхолостую. Педерсон сидел неподвижно, не сводя глаз с слабого зарева над ярко освещенной Технической зоной. Солдат прибежал обратно и протянул Педерсону толстое, облепленное марками письмо. На конверте был штемпель вокзальной почты Санта-Фе и другой штемпель — чикагский.

— Все благополучно, доктор?

Педерсон перевернул конверт. На обратной стороне было написано «Тереза Сэвидж», без всякого адреса.

— Доктор!..

Педерсон поглядел на солдата и рассеянно кивнул, потом улыбнулся.

— Спасибо, — сказал он. — Я передам.

Может, Дэвид Тил посоветует, как быть с письмом, подумал он. Переводя скорость, он двинул машину вперед. Но в чем, собственно, дело? Почему Луису нельзя получать письма?

— Все-таки я поговорю с Дэйвом, — упрямо сказал он вслух.

Но Дэвида в больнице не оказалось. Педерсон позвонил к нему домой, но и там никто не ответил. Тогда он положил письмо в карман и, выйдя из ординаторской, пошел в другой конец коридора и завернул за угол. Здесь, в палате, которая третьего дня была превращена в лабораторию, обслуживающую семь пациентов, помещался штаб доктора Новали. Сам он стоял среди микроскопов, предметных стекол и счетчиков, подносы с иглами находились у него в тылу, а банки с красителями — с обоих флангов. У окна виднелись два автоклава; только сегодня днем к ним присоединили вентили для подачи пара. На шатком столе стоял фотометр. Обычно больницу обслуживала большая, прекрасно оборудованная лаборатория, которая находилась возле Технической зоны, на той же улице, что и больница, но в двух кварталах от нее. Во вторник вечером издавна заведенный порядок сразу изменился.