Декстер Мастерс - Несчастный случай
Педерсон мрачно смотрел в бокал, время от времени вскидывая глаза на Бийла. Поначалу из Бийла было трудно вытянуть хоть слово, а теперь он как будто вознаграждал себя за молчанье. Педерсону стало жаль себя. Он стремился поскорее вернуться в больницу, хотя делать ему было там нечего, разве только отстаивать возможность надежды. Меньше всего на свете ему хотелось сидеть в этом баре и слушать Бийла, рассказывавшего ему то, чего он не желал знать, о материях, в которых он, по правде говоря, не особенно разбирался, но которые считал элементарными и, следовательно, неинтересными. Больше того, он был поражен тем, что Бийл оказался чудовищно бесчувственным к тому, ради чего его вызвали из Сент-Луиса. Педерсону не нравился Бийл. Даже вид его был ему неприятен: сидит развалясь, пьет бокал за бокалом и болтает без умолку. Впрочем, он хороший специалист, подумал Педерсон, я это знаю, но пусть бы убирался отсюда, пока… О, он еще увидит, еще увидит! Он думает, будто все знает наперед, стервятник проклятый… Будь ты проклят, будь ты проклят!..
Ему объяснили, почему Бийла оставили в Санта-Фе; он согласился приехать в гостиницу и ввести Бийла в курс дела, поговорить с ним…
— Но вот, возьмите Луиса, — сказал Бийл.
«О, не надо, не надо», — взмолился про себя Педерсон.
— Его привел в Чикаго вовсе не ажиотаж, — продолжал Бийл. — Не знаю что, только не это; может, у него когда-то был хороший учитель, — хотя вряд ли, мы ведь знаем, что такое наша средняя школа, — может, причиной тому влияние родителей; во всяком случае, он ровно ничего не знал. Боже, сколького он еще не знал! Но любознательности у него было хоть отбавляй. Говорят, все евреи такие, но я что-то не замечал. Мне попадались среди них страшные тупицы. Впрочем, я всегда считал, что евреи, тупицы они или способные, на девяносто семь процентов ничем не отличаются от прочих людей. Но что только люди умудряются сделать из остальных трех процентов! Черт возьми, каждый человек на девяносто семь процентов не отличается от всех прочих. В каждом из нас течет кровь предков Тутанхамона. Не хмурьте брови, братец. Лучше позовите сеньориту, и мы закажем еще по бокальчику… Виски, виски, доктор хочет виски!
Но кто сказал, что я должен нянчиться с этим субъектом, думал Педерсон; зачем я тут сижу, я не желаю сидеть с ним, но еще бокал придется распить. И почему его не клонит ко сну, ведь он же целый день летел? И не подумаю его укладывать в постель, если он напьется до потери сознания, пусть сам о себе заботится. Он просто пошляк, хотя все считают, что он знаток своего дела. Интересно, действительно ли он так хорошо знает Луиса или это вранье.
— Хотя у евреев прелюбопытнейшая религия, — говорил Бийл. — В ней столько же вздору, сколько и в других, и все же… не знаю, мне кажется, что кое в чем она ближе к жизни. Вот, скажем, эти правила из талмуда насчет того, как вести себя в комнате больного, — очень толковые правила. Например: старайся сесть так, чтобы твои глаза были не намного выше уровня глаз больного. Разумно. Так вот, Луис был очень любознателен, sine qua non. Я видел немало юнцов, у которых любознательность быстро исчезала. Не знаю, может вам это неинтересно? Средние школы выпускают уйму мальчишек, которые до такой степени ничего не знают, что совсем непрочь хоть что-нибудь узнать. Я не говорю о мальчишках, помешавшихся на всякой технике, — те не лишены любознательности, но удовлетворить ее страшно легко. Да, так в тридцать втором году по-настоящему любознательные ребята, и Луис в том числе, заразились общим ажиотажем. Разумеется, некоторые дальше такого ажиотажа и не пошли. Большие дела, новые горизонты — разве не здорово жить в такие увлекательные времена? Ну и сделали из суровой действительности манную кашку. Ажиотаж, увлекательность — это только сахарная оболочка пилюли, а за нею, как всегда, — обыкновенный тяжкий труд. Только размах работы тут был побольше. Один нейтрон сам по себе — какая идея, плодотворная идея, как говорим мы, люди науки. Здесь возникла ваша атомная станция, и Луис был одним из тех, кто ее создавал… одним из тех, кто… ага!..
Официантка принесла бокалы, и Бийл тотчас же принялся пить. Но теперь он выпрямился, и в голосе его уже не было нагловатого, циничного оттенка. Педерсон заметил это и еще упорнее стал смотреть в свой бокал. Он был трезв, а Бийл — нет. Он был молод, а Бийл — нет. Он был… скромен, что ли, а Бийл — нет. Он был безвестным врачом, а Бийл — нет. Он хочет спасти Луиса Саксла, а Бийл… И по этим причинам он не мог смотреть Бийлу в лицо. Перемену в голосе Бийла он ощутил, как похолодание, незаметно изменившее окружающую их атмосферу. Казалось, через стол со стороны Бийла на него пахнуло холодом. И Педерсон поймал себя на том, что с тех пор, как он спросил Бийла о его медицинском заключении, ему в первый раз стало интересно, что тот теперь скажет.
Педерсон молча вертел в пальцах свой бокал.
— Ну, ладно, — сказал наконец Бийл, — какой длинный был день! Когда это случилось? Во вторник, а сегодня четверг. Так.
Опять наступило долгое молчанье; Педерсон ждал.
— Посторонние заботы, вот что их губит. Всякие посторонние заботы. Женитьба, дети, семейное благополучие. Если это не глушит их любознательность, то уж как пить дать глушит в них работоспособность. И все же некоторые еще держатся. Но потом какая-нибудь фирма предлагает тепленькое местечко. И надо соглашаться ради того-то и того-то. Прикладная физика, прикладное то и это, техника, технология… «Дорогой отец, это чрезвычайно полезное дело, и лишь благодаря подобным делам, мы стали такими, как сейчас», хотя не совсем, нет, сэр, не совсем. Вас не смущает то, что буквально все научные силы, участвовавшие в разработке проекта атомной станции, пришли к нам из Европы? Не большинство, а бук-валь-но все? Меня смущает. Меня это очень смущает. Я никому не уступлю в преклонении перед умелыми руками, но если у человека золотые руки и нет головы на плечах, значит он тупица или отупеет со временем. Бедный Луис. Он был редким и весьма необходимым для нас исключением. А, да ладно, к черту! К чему об этом говорить?
«Бедный Луис»… «он был»… — отметил про себя Педерсон. Эти слова начисто стирали те обнадеживающие интонации, которые почудились ему в голосе Бийла несколько минут назад; прежний гнев, вскоре перешедший в раздражение, которое в свою очередь было притушено шевельнувшимся любопытством, обуял Педерсона с новой силой. Он сейчас ненавидел Бийла, поэтому каждое его слово вызывало в нем протест, хотя тот говорил о Луисе с восхищением.
— А вы и в самом деле хорошо знаете Луиса? — спросил Педерсон, чуть ли не в первый раз за весь вечер наклонясь к собеседнику через стол. — Вы рисуете его каким-то исключительным существом, а это ровно ничего не значит для меня и, вероятно, для него. Да, Луис нам очень нужен, но не потому, что он семи пядей во лбу, как вы его рисуете. И почему вы считаете, что умелые руки — это плохо? У Луиса золотые руки, а это одна из причин, почему все относятся к нему с таким уважением. Поверьте, его уважают не за то, что он целыми днями предается скорби об упущенных возможностях подвизаться в Науке с большой буквы. Полагаю, что вы о таких вещах знаете больше меня. Я ни на что и не претендую. Но, быть может, вы знаете чересчур уж много и случайно забыли, что наука должна служить людям, а не наоборот.
— Господи помилуй, — сказал Бийл, удивленно уставясь на своего внезапно оживившегося собеседника. — Значит, вы тут служите людям, делая атомные бомбы? Да, конечно это так, успокойтесь. Вы служите одним людям за счет других. Господи, помилуй нас! Погодите, не отмахивайтесь. Я как раз из тех, кто оправдывает это необходимостью, — мой друг Хатчинс говорил об этом еще в самом начале. Мы не достигнем победы, сказал он, но можем предотвратить поражение весьма эффектным способом. Ну вот, мы так и сделали — и весьма эффектно. Господи, помилуй нас и всех, кто с нами заодно. Но простите, меня начинает тошнить, когда говорят, что наука служит людям. Здесь у вас наукой не занимаются. Здесь производство, выпускающее новый вид товара. Мой друг Луис отлично знает это — вот еще одна причина, почему он нам так нужен. Умелые руки — совсем не плохо, у всех ученых умелые руки. Но умело пользоваться инструментами — это одно, а понимать их — другое, и мой друг знает, в чем тут разница. А вы? Что же вы опять примолкли? Я же все время повторяю, что не нужно говорить об этом, совсем не нужно касаться этой темы.
— У вас рыбья кровь, — сказал Педерсон, — вы не человек, а холодная рыба. Вы называете Луиса своим другом, вы знаете его четырнадцать лет, а сами сидите тут и разглагольствуете, выставляя его каким-то феноменом. Так вы понимаете дружбу? Вы любите его? Испытываете ли вы хоть какие-нибудь чувства при мысли, что он лежит за тридцать миль отсюда — вы знаете в каком состоянии?
Бийл провел рукой сначала по одной стороне лица, потом по другой и, как прежде, сдавил пальцами веки. Он взглянул на Педерсона, усмехнулся, потом рассеянно обвел глазами зал, и улыбка его уступила место хмурому и озадаченному выражению.
