Елизавета Александрова-Зорина - Маленький человек
Полицейский распахнул окна, чтобы проветрить кабинет, пропахший Лютым.
— А убийца признался? — осторожно спросил Савелий, запустив пятерню в шевелюру.
— Конечно! — развёл руками начальник полиции. — Во всём признался и раскаялся!
Лютый вскинул глаза на Требенько, и ему померещилось, что полковник сузил зрачки.
— Хороший был человек! — перехватил его взгляд полицейский. — Честный, неподкупный. Выпьем за него!
И, разлив по стаканам, он выпил залпом, вытерев губы рукавом. Лютого затошнило от голода и коньяка и, достав из-за пазухи свёрток с едой, который дала саамка, он жадно затолкал в рот кусок варёной рыбы. Отломив лепёшку, Савелий протянул полицейскому, но тот, силясь улыбнуться, замахал руками.
— Спасибо, только что пообедал.
Лютого отвели в тесную, прокуренную комнатушку, где заспанный опер дал какие-то бумаги, и Лютый, не глядя, поставил в них свою подпись.
— Мы тут за вас написали, чтобы помочь вам. Так, сплошные формальности. Но на всякий случай, прочтите дома, перед судом. — опер протянул Лютому копию подписанных показаний.
Оказавшись за дверьми кабинета, Лютый крутил в руках свёрнутые в трубочку бумаги и не понимал, куда ему идти. Ноги не слушались, а внезапно накативший страх, словно убийца, сжимал горло, не давая дышать. Опустившись на приставленный к стене стул, он обмяк, впав в пьяное беспамятство, пока уборщица не разбудила его, отхлестав по лицу мокрой тряпкой.
— А ну, пошёл вон! — прогнала она Лютого, протерев за ним стул. — Вон, вон! — крикнула она, замахнувшись, и Савелий бросился прочь.
Поплутав по этажам, он сел в углу на корточки, обхватив голову руками, но от выпитого мысли расползались в стороны, как слепые котята. Достав свёрток с едой, Лютый уткнулся в ароматный хлеб, который старая саамка замешивала на дождевой воде, и заплакал, вспомнив добрые лица пастухов.
— Откуда такая вонь?! — зажала нос девица, вынырнувшая из-за угла с пачкой документов. — Ты чего тут сидишь? — крикнула она Лютому, скрестив руки на груди.
Савелий протянул ей бумаги, которые дал опер, но ватный язык не слушался, и в ответ он что-то беспомощно промычал.
Постучав в один из кабинетов, женщина позвала на помощь.
— Вы посмотрите, кто тут у вас сидит! — кивнула она двум толстякам, выглянувшим из кабинета.
— А ну, давай отсюда, — пнул Лютого один, — вставай, на выход!
— Бомжара проклятый, всю неделю теперь вонять будет! — не успокаивалась женщина, обмахиваясь стопкой бумаг.
Второй толстяк, кривясь, взял Лютого за воротник:
— Топай отсюда, а то закроем на месячишко!
— Да ему этого и надо, чтобы кормили и спать укладывали! — злилась женщина. — Я бы их высылала за сотый километр, пусть в лесу живут, раз среди людей не могут!
Лютый отшатнулся к лестнице, и толстяк подтолкнул его ногой, так что, не удержавшись на ногах, Савелий скатился вниз.
В ушах шумело, а перед глазами всё плыло, и Лютый шёл, не разбирая дороги. Он держался за стену, чтобы не упасть, и, не заметив дверь, ввалился в кабинет.
В сигаретном дыму едва различим был стол, вокруг которого сидели опера, оживлённо спорившие за бутылкой вина.
— Здрасьте, девочки! — развёл руками долговязый парень, увидев Лютого. — Иди отсюда, голубчик, иди! — добродушно выставил он его, закрыв за ним дверь под дружный хохот.
Дежурный, который когда-то прогнал Лютого из отделения, уговаривая бежать из города, не узнал его в грязном бомже, от которого несло спиртным, и затолкал в камеру, где жались к стене ещё трое пьяных бродяг, встретивших собрата смехом и улюлюканьем. Сунув за пазуху бумаги, Лютый растянулся на полу, и вдруг узнал бомжей, живших на свалке.
Схватив за грудки нагнувшегося к нему бомжа, Лютый притянул его к себе:
— Рыжая женщина? Рыжая?
Бомж оттолкнул Лютого, повалившись рядом, и двое других подскочили на подмогу.
— Рыжая женщина? — спрашивал Савелий, хватая бомжей за ноги, и они, не удержавшись, повалились на него, так что, когда дежурный заглянул в дверное окошко, увидел груду лежащих тел.
— А ну, расползлись по углам! — зайдя в камеру, поддал он одному ногой в бок. — По углам, я сказал! — и, разогнав бомжей в разные стороны, захлопнул дверь.
— Рыжая женщина?! — крикнул Лютый, но бомжи, заворчав, отвернулись от него, нахохлившись, как воробьи.
Из разбитой губы сочилась кровь, Лютый выплюнул на пол гнилой зуб и, свернувшись клубком, заснул. В тяжёлом, хмельном сне на него разъярённой толпой накинулись воспоминания, которые били по щекам, плевали в лицо и, разрывая одежду, тянули в разные стороны. «Убей меня, или я убью тебя!» — снова и снова повторял Могила, впиваясь в него колючими, как репей, глазами. «Куда бежать? Не нужно никуда бежать!» — разливал по стаканам Требенько, пряча под фуражкой проломленную голову, а Севрюга, натянув до подбородка, словно одеяло, погребальный саван, плакала, как ребёнок.
Лютый проснулся от криков, доносившихся из коридора. В зарешечённом окошке, едва помещаясь, появилось лицо начальника полиции.
— Идиоты! — закричал он на подчинённых. — Вот же он лежит!
Заскрежетал замок, и в камеру вбежали полицейские, которые, подхватив Лютого за ноги и за руки, потащили, будто мешок.
— Я уж думал, он опять сбежал, — вздохнул начальник, вытирая пот со лба, а дежурный, цокая языком, во все глаза смотрел на Лютого, не узнавая в нём перепуганного и растерянного человека, который три месяца назад пришёл с повинной в отделение.
«Я Савелий Лютый, который Могилу застрелил!» — звенело у дежурного в ушах, но он, тайком крестясь, гнал от себя дурные мысли, списывая их на буйное воображение.
В приёмном отделении было холодно, и врач, кутаясь в пуховый платок, грела руки о кружку с чаем. Приёмник хрипел и чихал, словно простуженный, и музыка тонула в шуме радиоволн, а желтушный санитар, зевая, крестил рот, прикладывая уху к динамику.
— Ни черта не слышно! — стукнув по радиоприёмнику, выдернул он шнур из розетки.
Лютый сидел на кушетке, свесив ноги, и прислушивался к повисшей тишине. Гулко тикали часы, стонали больные, толпившиеся в коридоре, а врач отстукивала ногой такт мелодии, которую никто, кроме неё, не слышал. Отобрав спрятанный за пазухой свёрток, Лютому сунули градусник и, сделав укол, от которого в груди стало жарко, бросили на носилки.
— Забирайте его отсюда скорее! — скомандовала женщина, и санитары вынесли Лютого вперёд ногами.
— Он же не умер! — возмутился опер. — А ну, несите, как следует!
Ударив Лютого о дверной проём, носилки перевернули и, втащив их обратно, вынесли его вперёд головой.
— Куда вы его тащите? У нас нет мест! — закричала медсестра, перегородив проход. Закрыв двери в отделение, она встала, уткнув руки в боки. — Надоели бомжи проклятые! В морг несите!
Спешащий за носилками полицейский достал удостоверение, развернув перед её носом:
— А ну, в сторону! — и, распахнув двери, отошёл, пропуская вперёд санитаров. — Заносите!
Ванная комната, выложенная белой плиткой, напоминала мертвецкую. Хлюпал протекающий умывальник, пахло лекарствами и хлоркой. Поставив носилки на пол, санитары стянули с Лютого одежду, морщась от вони.
— Боже, ну и чудо-юдо вы принесли! — всплеснула руками пухлая санитарка, увидев Савелия, а он, смущаясь, поспешил прикрыться руками.
— Ничего, Люська, отмоешь его, отогреешь — знатный мужик будет! — по-свойски засмеялся санитар, ущипнув её за грудь.
Он принялся состригать Лютому бороду и сбитые в колтун волосы, а санитарка, вытащив из кармана кусачки, взялась за ногти, загнутые и жёлтые, как когти птицы.
— Это тебя всем городом искали? — спросила она у Лютого. — Бедный ты, бедный, — покачала она головой. А потом, обращаясь к санитарам, воскликнула: — Чего гоняли его? Видно же: мухи не обидит!
Подхватив Лютого под руки, санитары поставили его в ванну и, направив шланг, принялись поливать водой, а женщина, закатав рукава, тёрла его жёсткой мочалкой, отпуская терпкие словечки, от которых щипало в носу.
Лютого одели в пижаму, на которой синей краской был намалёван инвентарный номер, и, посадив на каталку, повезли, разгоняя любопытных больных, собравшихся в коридоре, чтобы поглазеть на Савелия Лютого. Ему отвели отдельную палату, в которой аккуратно заправленные кровати были пусты, а дверь запиралась снаружи на щеколду. Целую ночь, не давая спать, вокруг Лютого хлопотали врачи и медсёстры, капельницы сменялись таблетками, сиделки — полицейскими, которые с интересом разглядывали его, подбираясь на цыпочках.
Лютого лихорадило, бросало из жара в холод, и, как хлопочущие сиделки, над ним сгрудились призраки, которые, взявшись за руки, покачивались, словно сомнамбулы. У Антонова кровоточило разодранное горло, а рыжеволосая нищенка была перепачкана в копоти, и Лютому казалось, что под её осуждающим взглядом он растекается по кровати, как пластилин, плавящийся на огне. Он пытался подняться на постели, чтобы позвать на помощь, но в этот момент проснулся, и окружившие его медсёстры, зашикав, уложили Савелия обратно и подоткнули одеяло.
