Вячеслав Бондаренко - Взорвать «Аврору»
Мессинг с тяжелым вздохом потер ладонями лицо и снял телефонную трубку.
– Добрый день, – произнес он. – Мессинг у аппарата. Пожалуйста, советское полпредство в Латвии, Лоренца.
Полномочный представитель Советского Союза в Латвии, тридцатисемилетний Иван Леопольдович Лоренц – худой, усатый, в строгом черном костюме, – сидел в большом кабинете, расположенном в здании полпредства на тихой рижской улице Антонияс, под портретом Ленина и работал с документами, которые ему подали на подпись. Один из телефонов на его столе тихо зазвонил.
– Лоренц, слушаю вас, – коротко сказал полпред, сняв трубку. – А, добрый день, Станислав Адамович… Хорошо все прошло, да? Ну и великолепно. Тогда мы вступаем в завершающую стадию… Я понял вас. Всего доброго, вам тоже удачи.
Полпред положил трубку и снял трубку другого аппарата.
– Ланге? – произнес он. – Это Лоренц. По Балтийской Военной Лиге – все. Исполните и доложите мне.
Он положил трубку и снова углубился в чтение бумаг.
Положил трубку в своем ленинградском кабинете и Мессинг. Завел руки за спину, с наслаждением потягиваясь, и улыбнулся. Операция «Аврора» была завершена.
Не зря в свое время Иностранный Отдел ОГПУ сделал все возможное, чтобы провести на пост главы Балтийской Военной Лиги генерала Покровского – человека, оставившего в Советской России обожаемых жену и дочь. Связь с ним держал Карлис Ланге, формально занимавший должность секретаря военного атташе СССР в Латвии, а фактически – глава советской резидентуры в Риге.
О «крючке», на котором сидел генерал, не знал никто в его окружении. Платой за предательство своих соратников стала для него возможность вернуться на родину, к семье. Причем Мессинг предоставил ему такую возможность далеко не сразу – сперва потомил в эмиграции, потерзал душу обещаниями, выбил из Покровского действительно стоящее дело, за раскрытие которого его, Мессинга, ожидала высокая награда. Предотвратить взрыв «Авроры» и покушение на вождей в день десятилетия революции – за это много чего полагалось… Правда, некоторые нюансы он все же не сумел предусмотреть, но у него хватило влияния в ОГПУ, чтобы нейтрализовать возможные громы и молнии, направить их на «шестерок». А Покровский… что ж, собаке собачья смерть. Конечно, ни к какой семье его не пустят, жена и дочь генерала, жившие в бедности и забвении, даже не узнают о его судьбе… Возможно, Покровскими еще поиграют какое-то время, а возможно, и нет. Это уж как Иностранный отдел решит, это ведь их компетенция.
«Все-таки одно удовольствие – работать с этими завербованными беляками, – с улыбкой подумал Мессинг. – Потому что они до сих пор верят в химеры: слово чести, совесть, долг…»
Немного отдохнув, начальник областного отдела нажал на кнопку, вмонтированную в стол. На пороге появился охранник.
– Заводи, – кивнул ему Мессинг.
Через мгновение в кабинет втолкнули двух зверски избитых, окровавленных людей. В них только с большим трудом можно было узнать парня-спортсмена и помощника режиссера. Оба смотрели на Мессинга с ужасом.
– Ну здравствуйте, пособники мирового империализма Воронов Павел Иванович и Арнольдов Николай Павлович, – с усмешкой произнес Мессинг. – Будем говорить или нет?
На пустынной рижской улице Элизабетес на стоянке такси стоял бордовый «Пежо». За рулем сидел полковник Шептицкий в форменной тужурке и фуражке. Положив подбородок на скрещенные на руле руки, он думал обо всем, что произошло в последнее время.
А еще он испытывал громадную, всепоглощающую усталость. Такая усталость сваливалась на него только трижды…
Впервые он ощутил ее в июне восемнадцатого, в Киеве, когда поступал на службу в армию Украинской Державы – так тогда называлась страна, возглавлявшаяся Скоропадским. На Крещатике, в интендантстве, ему выдали новенькие погоны войскового старшины – чужие, нерусские, с ромбиками вместо звездочек… Вокруг все говорили по-украински, с портрета на стене смотрел гетман. Шептицкий знал, что в душе Скоропадский русофил, что вся эта «самостийная» шелуха для него не более чем ширма и что он ждет не дождется того, чтобы положить Украину к ногам законного российского монарха – если таковой объявится. И все же на душе было худо, даже хуже, чем в тот мартовский день, когда дивизия принимала на фронте присягу Временному правительству. Там хоть были свои, русские, а тут… черт знает что, немецкие оккупационные войска и хохлы. Но здесь не было большевиков, здесь было спокойно и никто не трогал офицеров – в отличие от России. Оттого и пришлось уезжать к Скоропадскому – спасло то, что родился Шептицкий в Одессе и, как уроженец Украины, легко получил в московском консульстве визу… Жену он вызвал к себе позже, когда устроился, получил первое жалованье. Платили у Скоропадского неплохо, хотя командовать было, в общем, некем – армия состояла практически из одних офицеров, большинство из которых были русскими и терпеть не могли «самостийщиков».
«Ничего, – сказал он себе тогда, вертя в руках новенькие погоны. – Это ненадолго. Все это – оперетка… Теперь главное – попасть к своим».
К своим удалось попасть через четыре месяца. Поезд, двое суток тащившийся от Киева до Одессы, Шептицкий тоже никогда не забудет. До сих пор стоит перед глазами купе, в которое набилось шестнадцать человек, и толпа пьяных австрийских солдат, убивавших на перроне своего офицера…
Второй раз такая усталость навалилась на него в октябре двадцатого, когда он со своим полком прикрывал отступление марковцев на Украине, под Александровском. Красные прижали их к берегу острова Хортица, к гранитным скалам, которые поднимались над Днепром на несколько десятков метров. Стреляя, Шептицкий время от времени оглядывался на реку – успели ли переправиться товарищи?.. Впрочем, словом «товарищи» тогда называли только большевиков. А когда красные – это были кавалеристы 2-й Конной армии Миронова, – пораженные яростью, с которой отбивались их атаки, на время отхлынули, оставив на склонах Хортицы десятки человеческих и конских трупов, и дали тем самым возможность переправиться горстке белых героев – тогда Шептицкий посмотрел вокруг и увидел мертвых друзей. Подполковник Атрощенко, капитан Тауберг, штабс-капитаны Маслов и Сивец, поручики фон Шмидт, Липский, Зозуля… Они лежали там, где застали их большевицкие пули, обнимая винтовки и пулеметы. Прибрежные скалы, вода Днепра рядом с ними были красны от крови. И усталость, навалившаяся тогда на Шептицкого, была огромной, безбрежной, как серое осеннее небо над рекой…
А в третий раз он ощутил такое же чувство через месяц, когда стоял на сером камне Ялтинского мола. Это был последний день, который он провел в России – 14 ноября 1920-го. Три дня назад скончалась его жена.
Горы, окружавшие Ялту, были затянуты серой плотной дымкой, сквозь которую иногда проглядывало бледное, скупое солнце. Море было темно-зеленым, почти летним на вид. Прибой лениво шлепал волной в бетон набережной – так же, как в мирное, довоенное время. И так же теребил ветер листья пальм, вытянувшихся в струнку вдоль линии берега. Только вот не было на этой набережной ни веселой фланирующей толпы, облаченной в белое, ни многочисленных кафе и ресторанов – все они свернули свою работу при первом известии о том, что красные прорвали фронт на Перекопе.
У мола стоял пароход «Русь». Молчаливые, до предела утомленные бойцы конного корпуса Барбовича поднимались по мосткам на борт корабля. Многие крестились и кланялись земле, которую оставляли навсегда.
А потом «Русь» долго, тоскливо, протяжно гудела, разворачиваясь в бухте. На борту парохода было тихо, несмотря на то что он был переполнен людьми. Они молча смотрели на крымский берег, иногда перешептывались или тихо, задушенно принимались рыдать. И так же быстро умолкали. Неожиданно с правого борта тупо ударил револьверный выстрел: застрелился однорукий подъесаул. И снова мертвящая, неправдоподобная тишь, нарушаемая лишь гулом винтов под днищем корабля…
Потом были Константинополь, Галлиполийский лагерь, Болгария, Германия и, наконец, Латвия. Да мало ли что было потом…
Шептицкий замотал головой, отгоняя ненужные воспоминания. Сейчас предстояло осмыслить все то, что произошло с Балтийской Военной Лигой.
Шептицкий уже знал о том, что Сабуров не был предателем: вторая телеграмма, отправленная из Ленинграда Сазоновым и полученная с опозданием, красноречиво об этом говорила. Но второй раз к матери Владимира Шептицкий решил не ездить, хотя вышло, конечно, неловко. Ведь миссия Сабурова все равно провалилась, это было ясно – иначе большевики опубликовали бы в газетах информацию о взрыве «Авроры», о гибели лидеров страны. Такие события они бы не смогли скрыть. Оставалось только гадать, как и где взяли Владимира чекисты и что именно скажет он на допросах. Впрочем, ничего существенного сообщить он не смог бы, даже если бы захотел – никаких сведений о деятельности Лиги у него не было. Не было в газетах и информации о разоблачении белогвардейского агента Сазонова, втершегося в доверие к чекистам. А значит, Сазонов был жив и продолжал работать. Значит, за него можно не беспокоиться.
